Бобышев Дмитрий Васильевич


БÓБЫШЕВ Дмитрий Васильевич [11.4.1936, Мариуполь] — поэт, эссеист, историк лит-ры, мемуарист.

Отец Б. — Вячеслав Мещеряков, архитектор, умер во время блокады Л-да, мать — ученый-химик. Б. носит фамилию и отчество усыновившего его инженера кораблестроителя Василия Бобышева. С 1944 Б. живет в Л-де, заканчивает Технологический ин-т (1959), в кот. сближается с Анатолием Найманом и Евгением Рейном. Все трое подвергаются в ин-те различным идеологич. притеснениям за выпуск стенгазеты «Культура» (1956).

Предугадывая дальнейшее течение сов. жизни, передовая стенгазеты была увенчана словом «застой»: «К чему бы мы ни обратились — к литературе, музыке, живописи, архитектуре и т.д., ― всюду мы могли заметить, что, в силу определенных обстоятельств, наблюдался своеобразный застой…» Б. заведовал лит. разделом «Культуры» и был автором ст. «Хороший Уфлянд» . На стенгазету обрушился в многотиражке Технологич. ин-та Я. Лернер, известный затем как один из организаторов травли Иосифа Бродского. Досталось редколлегии и авторам и от «Комсомольской правды»…

Перед публикой Б. (вместе с Найманом и Рейном) впервые появился осенью 1955 на вечере студенч. поэзии в Политехническом ин-те. Подобные вечера, окрещенные «турнирами поэтов», входили тогда в моду и были предвестниками бурного поэтич. движения в Л-де.

«К литературе и поэзии привели меня мотивы чисто идеалистические, ― говорит Б., ― поиски выражения для какой-то цветомузыки, кот. я в себе ощущал». Еще в школе он прочел сильно впечатлившие его «ниоткуда» сквозящей глубиной «Записки…» неведомого ему тогда автора, оказавшиеся, как он позже понял, «Записками Мальте Лауридса Бригге» Рильке.

В неподцензурных изд. имя Б. как стихотворца известно с апр. 1960, когда в третьем выпуске моск. ж-ла А. Гинзбурга «Синтаксис», посвящ. молодой лен. поэзии, были напеч. его стихи. В лен. самиздате тексты Б. также имели достаточно широкое хождение, хотя сам он неофитом бурно развивавшейся в Л-де «второй культуры» себя не позиционировал.

В нач. 1960-х, представленные Ахматовой, Б., Найман, Рейн и присоединившийся к ним Бродский образуют сомкнутый поэтич. круг, в центре кот. — последний петерб. гений Серебряного века. Уже одно это соблазняет всех четверых противостоять «официозу» в ранге избранников.

Общение с Ахматовой было, по словам Б., «любовным и доверительным». В 1963 Ахматова посвящает Б. стих. «Пятая роза». Непосредственным поводом для посвящения стали подаренные ей Б. пять роз, но чуткая к знакам судьбы Ахматова в неувядающей пятой розе этого букета увидела символ «спасающей мир» красоты: «Ты ж просияла в этом мире, / Чтоб мне таинственно помочь».

Подборки стихов Б. в 1960–70-е на страницах сов. изданий встречаются крайне редко (единичные публ. в ж-лах «Юность» и «Аврора», в альм. «День поэзии» и «Молодой Л-д»). Но публичные выступления в нач. 1960-х еще продолжаются, напр., 23 нояб. 1962 в ДК им. Ленсовета — вместе с И. Бродским, Я. Гординым, В. Кривулиным, К. Кузьминским, А. Моревым, В. Соколовым, Э. Шнейдерманом… Еще через год в погромном фельетоне «Окололитературный трутень» («Веч. Л-д», 29 нояб. 1963), направленном против Бродского, появляется и фамилия Б., и его стихи, приписанные… Бродскому.

Оставив опасную и чуждую ему деятельность (по распределению он был из Технологич. ин-та отправлен в закрытое учреждение, где работали над ядерном оружием), Б. служит ред. на Лен. телевидении, но затем оставляет и это поприще, взявшись в 1974 за работу по водоочистке. Будничной отстраненности этой профессии от политики соответствовала увлекшая его поэтич. философия американского трансцендентализма, представленная для Б. в перв. очередь книгой Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу». Некот. время Б. даже хотел последовать примеру американца, вовсе уединившись от людей в предположении разгадать потаенный смысл природной жизни. Понятен поэтому мало кем разделяемый в ту пору интерес Б. к поэзии Николая Клюева и прозе Бориса Шергина.

«Земное» в стихах Б. притягивает к себе «небесное». «Мир не сотворен, но сотворяется» такова творчески осмысляющая христианство в духе «нового религиозного сознания» нач. ХХ в. позиция Б. Чем сильнее в его стихах земная тяга, тем больше шансов уловить и запечатлеть в юдоли всяческих скорбей и печалей лучезарный отблеск: «До чего же она неказистая, / дверь в котельню и та же стена, / но так жарко, так, Господи, истово / и сиротски так освещена...»

Лирика Б. наиболее полно раскрывает себя в этой магистральной, скрыто пульсирующей едва ли не в каждом стих-и теме: поиски смысла бытия ведут к пониманию и переживанию бытия как чуда. «Жизнь — мистический Грааль», — утверждает поэт.

Но что есть чудо в поэзии? Чудо — это открытие «Небесного в земном» , как названа одна из центр. вещей Б. (1965–70).

В одном из самых изв. стих-й Б. 1960-х «Любой предлог (Венера в луже)» интуиция о нераздельно-неслиянном пребывании вечного в бренном выражена с посл. прямотой, широтой и долготой. Особенно в завершающих строках: «Вот и гляди в оба глаза на мокрые плоские глади: / чахлые сосны, коряга застряла как хряк, / да лесопилка сырая все чиркает сзади; / в кучу слежались опилки, и будка на складе / в серых подтеках глядит — отвернись от меня, Бога ради! / Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак!».

В нач. 1970-х медитативная поэзия Б. сильно содействовала утверждению христианского направления неподцензурной лен. культуры, чему способствовало и его личное воцерковление. Оно ставило ряд вопросов более существенных, чем преодоление морали атеистич. об-ва. Для художника обращение к строго обозначенным конфессиональным ценностям всегда испытание. Опасность тут — в смешении «поэтического» и «православного», в «заглушении истинной веры воображением».

Это суждение Ст. Красовицкого из его письма к Б. Суждение важное — хотя бы потому, что отправитель письма обладал для Б. «авторитетом первого поэта моей юности». По мнению Б., Красовицкий мог оказаться «нашим Аполлинером». Но радость встречи не была долгой: пренебрегши поэзией, Красовицкий погрузился в православную жизнь. Ожидавший услышать от него на сей счет «всю правду», Б. навестил Красовицкого в его подмоск. уединении весной 1970. Вслед за тем между обоими поэтами завязалась переписка, так ничего «окончательно» и не прояснившая.

Предмет лирич. рефлексии Б. погружается в бездны самосознания. Особенно отчетливо эта коллизия обозначена в цикле «Из глубины» , писавшемся в сер. 1970-х и осознанном самим поэтом как опыт духовного освобождения: «…оттуда, из кромешной точки, / где все начала сведены, / забил таинственный источник / ИЗ ГЛУБИНЫ».

Там, где у Б. завершается выделенная прописными буквами речь, подразумевается ее библейское продолжение: «Из глубины воззвах к Тебе, Господи!».

В отличие от Красовицкого, распрощавшегося с «цехом поэтов», Б. и сблизившиеся с ним лен. стихотворцы следующего поколения — Е. Игнатова, В. Кривулин, О. Охапкин, Е. Пудовкина, С. Стратановский, Е. Шварц — христианской проблематикой свою поэтич. позицию и саму поэзию надеялись только упрочить. Разойдясь с большинством своих лит. сверстников, Б. с неизменным сочувствием и поддержкой относился в 1970-е и в более поздние годы к младшему, «гонимому, но все еще певучему, ― по его словам, ― братству», прошедшему «сквозь огонь, воду и ржавые котельные трубы».

Признание было взаимным. Кривулин через четверть века в эссе, посвящ. 60-летию Б., резюмировал: «1966 год в Ленинграде прошел для меня и для поэтов моего поколения под знаком первой официальной публикации стихов Бобышева. В альманахе “Молодой Ленинград” было впервые за полвека напечатано по-настоящему петербургское стихотворение — “Львиный мост” (“Крылатый лев сидит с крылатым львом…”— А. А. ). Его появление означало для нас надежду на конец позорного ленинградского периода литературы. Начиналась новая эпоха — эпоха уже не советская, а новой русской поэзии, это стало очевидным именно благодаря стихам Бобышева».

Широко обсуждавшийся разрыв отношений между Б. и Бродским и наметившийся общий раскол в группе «ахматовских сирот» получал в глазах Кривулина, можно сказать, «догматическое» обоснование. На примере обоих поэтов суть сложившейся ситуации он объяснял так: «Недоверие к жизни, крах демократических иллюзий “оттепели”, радикальная нравственная переоценка прошлого и стойкое эстетическое отвращение к настоящему — все это последовательно воплощалось в стихах Бобышева, приобретавших со временем все более надмирный, спиритуальный характер. В то время как Бродский все более вовлекался в процесс самоопределения, обозначения границ собственной личности и все большее значение приобретает для него проблема самоидентификации — Бобышев как бы сознательно растворяется, “теряет себя” в эзотерических глубинах языка, обретая мучительное родство с коллективным бессознательным, пытаясь прорваться в пространство нового религиозного эпоса…»

Помимо «догматического» обоснования, к личному раздору двух поэтов напрашивается и ист.-лит. аналогия — из актуальной для ахматовского круга практики отношений в среде людей Серебряного века. Во многом они моделировались по схеме «дружба-вражда». Вряд ли сознательно, но и в данном случае был воспроизведен прочерченный любовью и ненавистью треугольник: Александр Блок — Любовь Менделеева — Андрей Белый… На эту «удивительную смысловую рифму» в истории русской лит-ры указывал Кривулин, смело соотнося фамилию Б. с Андреем Белым (уже в сугубо эстетич. плане).

В 1979, женившись на американской подданной русского происхождения, Б. уезжает в США, где как поэт, по мнению Ю. Иваска, впадает «в герметизм, в аллегоризм» (Письма запрещенных людей. М., 2003). «Аллегоризм» и «герметизм» этот — непроизвольное следствие воспринятого от Ахматовой представления о поэзии, охраняющей некую «тайну», кот. несет в себе каждое настоящее стих. «Тайна» эта, конечно, душевного, а не политич. свойства, и само слово «душа», говорит Б., «…стало излюбленным и характернейшим словом нашей тогдашней лирики» (« Преодолевшие акмеизм» ). Поэт, употребляющий слово «душа», объявлял о своем противостоянии господствующей материалистич. доктрине, что, конечно, было по-разному актуальным не для одного Б. и его друзей, как он полагает.

«Душа» ― вечный источник лиризма, слово, сигнализирующее о попытке выразить поэтом того или иного кач-ва внутр. опыт. Для Б. этот опыт неизбежно драматический, антиномичный — со всей ясностью это выражено в стих. «В груди гудит развал…» : «“Христианин мой дух, / душа — язычница. / За несогласье двух / с меня и взыщется”. // <…> // Дух одержим одним, / душа — капризница. / И не расстаться им, / но и не сблизиться».

«Отвращение к настоящему», перманентная «страсть к разрыву» и «любовь к дальнему» уводят Б. далеко от православных пространств. В США он некот. вр. работает чертежником, а затем инженером в электронной фирме. С 1982 начинает преподавательскую деятельность в Висконсинском ун-те, в 1985 переезжает в г. Урбана-Шампейн (штат Иллинойс), ведет занятия и читает лекции по русской лит-ре и русскому яз. С 1994 Б. проф. Иллинойского ун-та.

Незадолго до эмиграции Б. в Париже вышел перв. сб. его стихов «Зияния» , в 1980-е он пост. автор осн. периодики Русского зарубежья: «Континент», «Вестник РХД», «Время и мы», «Русская мысль» и др. Последнее десятилетие Б. работает над мемуарами: «Я здесь» ,«Автопортрет в лицах» ,«Увижу сам» .

«Зияния» изданы в Париже заботами Н. Горбаневской, чьим крестником Б. уже был в прямом, христианском, смысле, а теперь стал и в смысле переносном — крестником литературным. Горбаневская, поэт, моск. сестра «ахматовских сирот», со всеми четверыми поддерживала сестринские отношения, не прерванные и ее эмиграцией в 1975.

Второй сб. Б. «Звери св. Антония» выпущ. в соавт. с Мих. Шемякиным, иллюстрировавшим и подготовившим изд. Его органичность обусловлена стихами Б. par excellence находящимися на стыке «поэтического» и «живописного». Оригинальная черта худож. мировоззрения Б. в том и состоит, что потаенное он умеет воспринимать через сугубо внешнее, зримое, импрессионистически размывая рисунок словесным порывом к символике «невыразимого» и «неизреченного».

В эмиграции самыми близкими по духу оказались для Б. поэты старшего поколения Ю. Иваск с его эстетикой «необарокко» и И. Чиннов. В эссе о последнем Б. выразил свое человеческое кредо так: «Человечеству никогда не больно, но всегда больно человеку». В этом высказывании заметен персоналистический уклон, пристрастие Б. к философии Н. Бердяева. Христианский персонализм отзывается иногда у Б. и прямой зарифмованной цитатой из автора «Смысла тв-ва»: «Сказано, в конце концов, / что Творец творит творцов». Излюбленная бердяевская мысль распознается здесь без труда: если человек создан «по образу и подобию» Божьему, то гл. его ипостась творческая; подобием Творца может быть — и должен быть — только Творец. Поэтому писание стихов — «божья работа», душевный труд по выкристаллизации дара . Больше чем ворожить над листом бумаги, автору следует молиться ― «о нелишеньи дара», как сказано в стих. Б. «Ксения Петербуржская» .

С нач. 1990-х Б. практически ежегодно бывает в СПб., читает лекции, выступает как поэт. Здесь же в 1992 изд. перв. книги Б. на родине ― «Полнота всего» и «Русские терцины и другие стихотворения» . Их автор в культурном плане человек сугубо петербургский (даже «санкт-петербургский»), оставляющий за собой право живописать сев. столицу без всякого пиетета: в позднем стих. «Города» как «полузатопленный, загнивший Петербург», а в ранних «Видах» как кладбище. Правда, «золотое».

Муза Б. лучше всего чувствует себя в «полумычаниях громадных, где исказился честный лик грамматик», но еще больше ценит «обмолвки тишины».

Гл. особенность «тишины» Б. заключается в том, что она наполнена и напоена страстью. Его «беззвучье» пламенно, свидетельствует о «пожаре сердца», о буйстве крови и страсти. О страсти, оправдывающей «всё». Ибо страсть — это сама судьба, «только понятая до конца», «черный пожар».

От «нежного кубизма», от словотворчества хлебниковского типа, от демонстрируемого как сознательный прием сопоставления и сталкивания друг с другом несопоставимых в обыденной речи слов, Б. все время тянет назад, домой, в ХVIII в., откуда он вышел — из державинского грубого и великолепного простодушия, к кот. он пост. тянется как блудный сын. И в Америке он пишет «Жизнь Званскую», то бишь «Жизнь Урбанскую» (1986), «оду».

Звучащее молчание — это то состояние, в кот. пребывает блудный сын, странствующий с непроизносимыми (некому!) истинами в душе. «Быть», по Б., это значит «противобыть». Это не только магистральная тема, но и магистральный сюжет Б. — о блудном сыне, возжаждавшем чуда, в ожидании чуда бежавшем от уготованного счастья (а не от беды).

Блудный сын — это человек метафизич. пространства: еще в 1969 Б. мнилось: «…и свобода по-русски — сто крат повторенная даль».

«Пространства» Б. — вневременные, «пространства» Ада и Рая. Самое масштабное из его произведений ― «Русские терцины» (1977–81) ― написано со стремлением увидеть русскую жизнь в измерениях Данте, глазами изгнанника, каким был и итальянский поэт. «Да все — изгнанники, еще с Адама…», ― говорится в поэме Б. Ставка на грядущий земной рай порочна и должна быть, по Б., отринута: «Так — не куда несешься, тройка Русь, / а — Господи, да где ты там застряла?».

«Посередине странствия земного», «В далеком, но моем — средь прерий — Лукоморье…», сильнее память о великолепии Смольного собора и равно притягательнее для сердца неяркость русских селений, «откуда жизнь ушла в города по бездорожью». Любовь блудного сына, свободного странника — это, говоря богословским языком, апофатическая любовь, подобная любви к России Тютчева, Лермонтова, Блока... Бог — это всегда не то, что мы можем о Нем сказать. И уж совсем не то, чем мы украшаем Его творения. В нашем отечестве особенно. Поэтому лишь в неукрашенном, грустном и бессловесном есть отблеск истины.

Это противоречивое чувство разлито в стихах Б., идет ли в них речь о России, свободе или собств. судьбе. Выразителен в этом отношении финал «Русских терцин»: «И ежели я не увижу боле, / как говорится, до скончанья дней / картофельное в мокрых комьях поле, / сарай, платформу в лужах и вокзал, — / ну, что ж, пускай. Предпочитаю волю. / Умру зато — свободным. Я сказал».

Возвращение блудного сына — это всегда возвращение к архаике. Пусть даже милой сердцу и вызывающей самые возвышенные чувства, но — к архаике. Более полувека своей лит. деятельности — с кон. 1950-х ― Б. — ярчайший неоархаист, тяжелодумный «шишковист» среди беспечных «арзамасцев». Даже его неологизмы принципиально немодернистичны, отсылают к XVIII в., все эти «градозавры», «звездоточи», «сердцекрушенья», «взглядо-огни», «звездо-боги» и «свето-вопли»... Образы в его стихах прихотливо монтируются друг с другом, подобные барочной лепнине, а их конструкция сродни петерб. барочным соборам. И самого бобышевского лирич. героя легко представить в обличье персоны из XVIII в., того лица, что «из плоти искресах конечны совершенства», как молвлено в его «Ксении Петербуржской».

Излюбленный у барочных писателей быстрый переход от конкретного и зримого к абстрактно-потаенному оказался явно в духе интеллектуальных наклонностей самого Б. Барочная же склонность к риторическим вопросам и восклицаниям, аллегориям и эмблемам, сам способ усиливать запечатленную на письме речь графическим начертанием христианских символов — модификаций креста и распятия (особенно характерны в этом отношении сравнительно ранние, писавшиеся в 1975–77, но эзотерически самые сложные «Стигматы» ) ― все это выделяет поэзию Б. во всей совр. лирике. «Барокко Петербурга, усвоенное, как язык младенцем, ― пишет Найман о Б., ― обнаружило перед ним свою модель и структуру…» А обнаружив, сделало «младенца» чающим мистического Грааля «блудным сыном» петерб. поэзии. Последние годы он регулярно печатается в ж-ле с подходящим названием: «Эмигрантская лира» (Бельгия).

Соч .: Зияния. Париж, 1979; Звери св. Антония. Н-Й, 1989; Ахматова и эмиграция // Звезда. 1991. № 2; Метафоры мутанты, или Memento mori // 3везда. 1992. № 3; Русские терцины и др. стих. СПб., 1992; Полнота всего. СПб., 1992; Возвращение эмигрантского ковчега // Звезда. 1993. № 6; Муза Иваска // 3везда. 1995. № 2; Вослед уходящему // Новый ж-л. Н-Й, 1996. Кн. 197; Ангелы и силы. NY, 1997; Жар-Куст. Paris , 2003; Знакомство слов. М., 2003; Я здесь (Человекотекст). М., 2003; Преодолевшие акмеизм // Вопросы лит-ры. 2005. Нояб.–дек.; Ода воздухоплаванию. М., 2007; Я здесь. Человекотекст. Кн. вторая. М., 2008; Увижу сам // Юность. 2009. № 7–12; 2010. № 1–12; 2011. № 1–11, 12; 2012. № 1–3; Человекотекст. Idyllwild, 2014; Чувство огромности. Франкфурт-на-Майне, 2017.

Лит.: Горбаневская Н. «И зрение, и слух, и дух, и тело…» // Континет. 1980. № 22; Иваск Ю. Поэзия Дмитрия Бобышева // Вестник РХД. 1981. № 134; Крейд В. Бестиарий Д. Бобышева и М. Шемякина // Новый ж-л. Н-Й, 1991. № 181; Яржембовский С. Поэзия как перевод // Звезда. 1993. № 11; Кривулин В. «Словесность — родина и ваша, и моя» // Звезда. 1996. № 4; Найман А. Паладин поэзии // Октябрь. 1998. № 8; Галина М. Свежий оттиск // Арион. 2003. № 4; Фаликов И. Корнесловие и шприц // Знамя. 2004. № 1; Гринберг Ф. Уязвленность // Знамя. 2004. № 4; Дударев В. Китеж и Кремль. Улялюм Дмитрия Бобышева // Ex libris НГ. 2006. 6 июл.; Терновский Е. Век поэта // Мосты. Frankfurt am Main, 2006. № 11; Кучкина О. Пропущенная лит-ра // Ex libris НГ. 2009. 13 авг.; Арьев А. Искресатель (Поэзия Дмитрия Бобышева) // Петерб. поэзия в лицах. М., 2011; Лебедев А. Одомашнивание пространства // Лит. европеец. Франкфурт на Майне. 2017. № 55; Кацов Г. «Но двух песчинок не хватало». Поэт Д. Бобышев // Новый ж-л. Н-Й, 2017. № 289.

А. Арьев

  • Бобышев Дмитрий Васильевич