Баршев Николай Валерианович
БÁРШЕВ Николай Валерианович [26.9.(8.10).1888, СПб. — 30.3.1938, прииск Журба Магаданской обл.] ― прозаик, драматург.
По отцовской линии принадлежал к старинной дворянский семье, его дед Я. И. Баршев — один из первых русских ученых-законоведов, отец — военный, полковник, мать — балерина Мариинского театра. В 1915 Б. окончил экономич. отд. Пг. политехнич. ин-та, определившись в Мин-во путей сообщения. С кон. 1917 работал по специальности в Воронеже, затем в Белгороде. В 1922 вернулся в Пг., служил на Октябрьской железной дороге, в том же году недолгое вр. входил в «Кольцо поэтов имени К. М. Фофанова», став затем одним из организаторов лит. кружка «Стожары». Жил на казенной квартире на территории Московского вокзала, описанной Л. Борисовым в кн. «За круглым столом прошлого» (Л., 1971). Дважды в месяц, по пятницам, здесь устраивались лит. вечера. Приходили А. Волынский, В. Кривич, Б. Лавренев, В. Пяст, В. Рождественский, «заглядывал Алексей Толстой», а также Н. Клюев и О. Мандельштам. 29 дек. 1925 Б. сопровождал в М. гроб с телом Есенина.
Дебютировал Б. как поэт в альм. «Стожары» (1923. Кн. 1, 3). Во втор. пол. 1920-х был членом лит. группы «Содружество» (М. Борисоглебский, Н. Браун, Н. Вагнер, Н. Катков, М. Козаков, М. Комиссарова, П. Медведев, Б. Лавренев, И. Оксенов, В. Рождественский, Н. Рославлева, Н. Свентицкий, М. Фроман, А. Чапыгин, Б. Четвериков). В автобиографии Б. писал о начале лит. работы: «...изучив многое, стал служить на железных дорогах. Когда стал железнодорожником, написал стихи. Были они для домашнего употребления, но судьба вызволила из беды, перевела на прозу. <...> Здесь же на железных дорогах переживал мобилизацию и демобилизацию, здесь же ощутил дыхание Махно — неприятное. <...> Крестными отцами моими в литературе считаю: Всеволода Рождественского и Валентина Кривича. Это они убедили меня, что мне нужно писать» (Красная панорама. 1926. № 24).
Стихи Б. на самом деле напис. в старомодной «чувствительной» манере и свидетельствуют более о душевной расслабленности автора в момент их написания, чем о его лиризме. Несравнимо более значительной частью лит. наследия Б. является проза. Внутренняя культура автора, его обусловленная воспитанием и образованием терпимость к людям свободно сочетаются в ней с широким практич. опытом, с умудренным взглядом видавшего виды человека. Сбалансированное умозрение автора прямо отразилось на методе и способе трактовки прозаиком самых острых сюжетов революции и гражданской войны, кот. полны кн. Б. В них встречаются вполне экзотич. герои, такие, как кубинский доктор Деспиладо, приехавший в Россию учиться революции и спасать женщин от проказы (рассказ «Прогулка к людям» ), но доминируют персонажи совсем иного типа — безымянные существователи, персонифицированные у прозаика в собирательном образе «Гражданин вода» из одноименного рассказа и сб. «Граждане что вода, — рассуждают в этом рассказе, — вливай куда хочешь, только берега были бы крепкие, а, по-моему, еще лучше крутые...» Б. интересуют не победители и не побежденные, а выживающие и погибающие в русской усобице. Человек у Б., как брошенный в реку венок: «Поплывет — жить, утонет — умереть. Венки и тонули и плыли, а люди мерли своим чередом: старые — от старости и неустройства, а молодые — оттого, что свинца накопилось много». М. Горький в письме к Б. специально отмечал: «Есть у Вас много хорошей, человеческой печали о людях» (Лен. панорама: Сб. Л., 1988).
Современник о самом Б. и характере его прозы отозвался в дневниковой записи так: «Читает Баршев спокойно, выразительно, с одной ему присущей интонацией, чуточку выделяя язык своих героев. А герои у него одни. Это — выбитые революцией из рамок обычного быта мелкие чиновники, железнодорожные телеграфисты, начальники полустанков, провинциальные покорители сердец, доморощенные философы. Все тот же Акакий Акакиевич, но с поправкой на эпоху, — то есть он не только пассивный созерцатель, он не только подчиняется судьбе и начальству. Нет, он хитрит, изворачивается, своеобразно протестует. Однако это все тот же маленький человек, без вдохновенья и без взлетов» (И. Басалаев).
Пренебрегшая «маленьким человеком» сов. литература пришла к тому, что пренебрегла живым человеком вообще, погребла его под грудой «больших идей» и «больших людей». Отличительной чертой Б.-прозаика была та, что он свою «печаль о людях» обручил с приглушающей эмоции философской иронией и выражал ее часто с метафорич. изяществом и афористич. блеском. Он писал о людях, «на всякую власть отходчивых», но человечность все же сохраняющих. Суждения героев Б. часто смешны и всегда неординарны, отличаются от прописных и прописанных временем истин. Один из баршевских чудаков размышляет о «самоочевидностях» истории: «Читал я <...>, будто, чтобы убедить в своей правоте и общей пользе, — нужно море крови пролить. А где я его достану и как его пролью?» («Летающий фламмандрион» ). Вопрос, в парадоксальной форме утверждающий достоинство «маленького человека», не желающего подниматься на «высоты» ист. свершений, с кот. можно обозревать моря крови и пролагать по ним курс в «светлое будущее».
Все пять сб. прозы Б. вышли в коротком промежутке между 1926 и 1929. Это время наибольшей известности писателя. Во втор. пол. 1920-х он напис. также пьесы «Человек в лукошке» (1925) и «Кончина мира» (1928). В 1928–29 в лен. театре «Пролетарский актер» шла пьеса «Большие пузырьки» (инсценировка одноименного рассказа, расцененного в НКВД во время следствия 1937 как выражающего «контрреволюционные» взгляды писателя). В 1926 Б. в соавт. с Л. Гордиенко напис. кн. «Техническая и коммерческая эксплуатация железных дорог» (М.-Л., 1927).
В 1930-е Б., хотя и оставляет инженерную деятельность и работает в лен. «Изд-ве писателей», и становится членом СП, творить в наиболее для него органичном новеллистическом жанре ему практически не удается. Он пишет киносценарий для з-да «Красный треугольник», историю з-да «Красный выборжец», повесть «Несгораемый фейерверк» — о русских изобретателях XVIII в., но довести до конца труды такого рода ему не приходится. Однако совм. с Л. Грабарем-Шполянским Б. напис. пьесу «Машинист Комаров» (1933), поставленную Передвижным железнодорожным театром (и через 4 года обвинен в том, что входил в «контрреволюционную группу осужденного троцкиста» Грабаря-Шполянского).
Посл. годы в Л-де Б. жил на ул. Чайковского, 39, где был арестован 11 янв. 1937. Специальной коллегией Лен. областного суда Б. 7 мая 1937 осужден (по ст. 58-10, ч. 1. и 58-11) и приговорен к 7 годам с поражением в правах на 4 года. На следствии к Б. применялись «недозволенные методы», но абсурдных обвинений он не подписал. О том, как он держался в эти месяцы рассказала О. Берггольц ― со слов жены Б. Валентины, ее подруги: «“Ходила на свидания, как невеста, вся в белом, и обязательно с цветами”. Разговор их через решетки, другие женщины и тоже с цветами, ― у одной охранник вырвал цветы, бросил под скамейку. Баршев приказал: “Подними, сволочь, и отдай женщине”. Стражник молча сделал это. Валя предложила ― “Давай умрем вместе, сейчас”. Он сказал ― “Мы встретимся”». Через освобождающихся уголовников Б. передавал на волю письма — листы серой бумаги со словами, выложенными разжеванным хлебом. Они сохранялись женой Б. даже в годы блокады Л-да. Берггольц приводит строчки из них, обращенные к жене: «Имя твое я сделал из хлеба / такого же черного, / как мой день...»
19 июня 1937 Определением судебной коллегии Верховного Суда РСФСР приговор оставлен в силе, а семья Б. (74-летняя мать, жена и полуторагодовалая дочь) в 24 часа выслана в Бугуруслан, откуда вернулась в Л-д перед войной. В авг. 1937 Б. отправлен на Колыму. О пути туда есть рассказ Ю. Оксмана, записаный Берггольц: «И вот пошли мы ― в день выборов в Верховный Совет ― через Владивосток и дальше, к океану, ― грузиться на пароход, на остров ― на Магадан. И оба мы упали ― я и Баршев. На нас спустили собак <…>. И мы лежали, пока собаки рвали на нас одежду, добирались до белья, до тела. Я решил ― все равно. Но собака рванула на Баршеве тот мешочек, в котором он хранил Валины письма. Мешочек разорвался, был сильнейший ветер, и письма полетели в стороны, по ветру, и Баршев из последних сил вскочил и рванулся за ними. “Побег!” Его ударили прикладом под колени, он упал, письма разлетелись, стражники втаптывали их ногами. Нас погрузили на грузовики, повезли. Баршев с тех пор совсем отчуждился, совсем не стал работать. Его стаскивали, сбрасывали с нар, били, лишали еды, ― он не работал». О его пребывании на Колыме известно по позднему письму Г. Маматова дочери Б.: «...Несмотря на ужасные условия жизни, Н. В. был постоянно как-то тепло и оптимистически настроен и к окружающим и вообще всегда <...>. Я не чувствовал в нем никакой озлобленности, ни разу в разговорах я не ощутил ненависти к людям, кот. способствовали всем его несчастьям. <...> Вы пишете: “где могила?” В те годы таких вопр<осов> не было. Похороны зеков не полагались. У них с пальцев снимались отпечатки <...>, а затем их партиями по нескольку человек отвозили и засыпали в каких-то заброшенных шурфах. О гробах обычно разговора не было. Географическую точку “захоронения” Вы знаете, а больше Вы ничего узнать и не сможете...». Сомнительна достоверность сведений, приведенных вдовой писателя о его смерти «на Колыме в Хабаровске» (Распятые: Писатели-жертвы полит. репрессий. СПб., 1993. Вып. 1). Колыма и прииск Журба (свыше
5 февр. 1957 решение суда по делу Б. отменено, и оно прекращено «за отсутствием состава преступления».
Соч .: Гражданин вода. Л., 1926; Прогулка к людям. Л., 1926; Большие пузырьки. Л., 1928; Обмен веществ. Л., 1928; Летающий фламмандрион. Л., 1929; Расколдованный круг: Василий Андреев, Николай Баршев, Леонид Добычин. Л., 1990.
Лит .: Арьев А. Возвращение к людям // Расколдованный круг. Л., 1990; Никольская Т. Строка из «Свитка скорби» // Лит. обозрение. 1990. № 6; Кураев М. Одинокое плавание // Лит. обозрение. 1991. № 3; Распятые: Писатели — жертвы полит. репрессий. СПб., 1993. Вып. 1; Басалаев И. Записки для себя // Минувшее: Ист. альм. Кн.
Автор статьи - А. Арьев
