Чирсков Федор Борисович

ЧИРСКÓВ Федор Борисович [19.11.1941, Л-д - 1.10.1995, СПб., похоронен на Богословском кладб. ] - прозаик, поэт, лит. критик.

Сын кинодраматурга Б. Ф.Чирскова, с 1959 учился на филол. фак-те ЛГУ, сначала на албанском отд., но перешел на русское и закончил его в 1966. Затем служил лит. редактором на Лен. радио, с 1968 неск. сезонов водил экскурсии в Пушкинском заповеднике (Пушкинские Горы), с 1971 по 1978 работал в музее Ф. М. Достоевского, все годы после ун-та перманентно подрабатывал домашним репетиторством. В 1978 вошел в число призеров парижской лит. премии им. В. И. Даля за прозу, почти нигде, кроме лен. самиздата, в то время не опубл.

Всей творч. жизни Ч. сопутствовали периоды душевного затемнения, отчетливо осознававшегося и переживавшегося им самим. Писатель искал счастья в запечатлении того, о чем «нельзя сказать», а для этой реальности больше всего пространства остается «между строчек», в параллельном мире, в кот. Ч. погружался на долгие месяцы. Совсем не сомнением, а утверждением звучит фраза Ч. из статьи о В. Сосноре «Поздние плоды» : «Может быть, писатель мыслит какими-то иными, чем годы, временными категориями».

Ч. жил бок о бок с вечностью, ежедневно заглядывал в нее, как в соседнюю комнату, и не всегда мог с уверенностью заключить, в кот. из комнат он пребывает в данную минуту. Вечность продолжалась сразу за окном квартиры, на Марсовом поле, за деревьями Летнего сада, манила земными просторами, а затем и небесными.

В подоплеке сюжетов прозы Ч. ― в прямом соответствии с его жизненным проектом ― лежит интригующее событие: путешествие из быта в бытие. В одну из поездок в сторону Пскова, Пушкинских Гор, Опочки - он сам неясно представлял конечное место назначения, но точно знал, что желанная цель лежит на этом маршруте - прозаик увидел из окна автобуса, следующего по Киевскому шоссе из Л-да, указатель на проселочную дорогу: «Андромер - 5 км». Название сильно заняло его воображение. Настолько, что на ближайшей же остановке он вышел, вернулся к указателю и отправился по проселку в поисках Неведомого. Он написал об этом путешествии едва ли не лучший в его ранней прозе рассказ «Андромер» (1969) - о заброшенной усадьбе, о канувшей любви, о возникшем перед героем на мгновение подобии Китежа. Но видение осталось видением, мгновение не остановленным. «Вернуться назад в Андромер? Но где тот мужик и та телега, которые туда везут?» ― так заканчивается эта миниатюрная одиссея.

Нет надежного лит. смысла перечислять рядом с Ч. какие-то фамилии, в т.ч. людей хорошо его знавших, таких, напр., как С. Довлатов, проводивших дни, а то и ночи, в его обширной квартире, посещавших одно с ним ЛИТО при СП или Клуб–81. Да, он был нашим современником, страдал за нас и от нас; все житейские истории, рассказанные в его прозе, ― на сто процентов реальные истории, случившиеся в его жизни, за каждым из его персонажей маячит живое лицо, конкретный прототип. Мир, воссозданный Ч., осязательно увиден им самим и только им. Порой во сне, в видении, но всегда им лично. О герое рассказа Ч. «В полдень, на Лысой горе» (1970–72), одиноко пробирающемся к разоренной усадьбе на Псковщине, этой всеми забытой Голгофе, о его привязанности к своей земле говорится: «Но ему негде было здесь жить и оставалось только двигаться по ней, глядя через плечо, как исчезает за поворотом дороги его родина». Герой Ч. ― одинокая фигура в смутном, но полном движения пейзаже, путник, осененный крылом метели. Скорее самого себя, чем кого-то из персонажей, Ч. назвал «современником метели».

Найдя этот образ ― «современник метели» ― Ч. был зачарован его точностью в большей степени, чем изящной парадоксальностью. Выражая и его мироощущение, и его худож. тему, он запечатлевал поэтич. интуицию об изначально-конечном сродстве душевной жизни с явленными ей земными стихиями. Образ этот тем более замечателен, что утвержден не в революционную, «стихийную» пору, а в самую что ни на есть конформистскую, «застойную». Кто еще из отеч. авторов само человеч. существование ставил в 1960–80-е под знак навязчивой и пронзительной стихии, через нее причащался вечности?

Подобно герою своего посл. рассказа «Через Воскресение. Отечество» (1977), других Ч. слушал, думая о своем. В прозе это создавало иллюзию соприкосновения изображенного мира со второй, параллельной ему и более фундаментальной, не подверженной мутации реальностью. Она просматривается как будто сквозь рваные облака. Этот импрессионистич. эффект может мешать «нормальному» читательскому восприятию: персонажи заняты делами и суждениями второстепенной значимости в сравнении с теми, что подразумеваются автором как высшие, но звучат приглушенным контрапунктом.

Наличием «второй реальности» мотивируется в прозе Ч. само по себе действие, построение ее сюжетов. Она своего рода излучающий фон каждой из его вещей. И в главном его произведении, долгие годы вынашиваемом и опубл. лишь посмертно романе «Маленький городок на окраине Вселенной» , его содержание никак не сводимо к отчетливо и пристрастно выстроенной лирич. фабуле. Ее интерпретация возможна лишь с высот духовидческого описания симфонич. музыки Чайковского и умозрения Достоевского, данных в романе. В решающей степени на эти вершины - а не на события внутри классического любовного треугольника - посягает материализовавшийся в образе небесного «цветка» злой космический пришелец, страшный самец, гипнотизирующий героя.

Представляя родину как заброшенный, провинциальный, а потому и конечный уголок Вселенной, прозаик всегда чувствует ее «за плечом», и никуда она у него не исчезает, ей некуда исчезнуть. Исчезает реальность ее историч. жизни, нечувствительным образом уступающая реальности жизни земной и затем небесной. То есть непреходящей. Мир спасется ниспосланной красотой земли, независимо от исковерканной истории людей этой земли - так можно сформулировать кредо Ч.

Вот несколько примеров интимного отношения к земле из рассказа «В полдень, на Лысой горе»:

«И поле, и густая листва дальнего дерева были красивы, конечно, но ни в коем случае не навязывали никому своей красоты.

Просто прошел дождик, пригрело солнце, да ночь сменялась днем над полем, вот и выросло все, а когда выросло, то не смогло сдержать улыбку тихого торжества.

<…> Васильки, начавшие встречаться все чаще и чаще, упрямо собирали в свое цветение всю голубизну неба, и Михаилу было странно согласиться с тем, что пронзительные веселые цветы выросли здесь как сорная трава. <…>

Теперь городская жизнь, исчисление лет, история, “прогресс”, все стало для него самоочевидной фикцией, не имевшей никаких прав посреди этих холмов. Было только отчаянное, протяжное стрекотание и звон кузнечиков, шелест крыльев сухих чистых стрекоз над иголками случайной полевой сосны и ощущение блаженного, нескончаемого путешествия по земле».

Ист. время в этой прозе как бы растеклось по пространствам.

Душевной теме Ч. не соответствовал вполне никакой язык - предмет рассуждения ускользал за границы обычного человеч. опыта. «Чертог высокой немоты» - таков один из перв. образов, созданных его воображением - поэта, ищущего невыразимое. Писатель чувствовал себя одиноким созерцателем на окраине земного мира, на пороге Вселенной. Ч. пребывал в этом «чертоге», чая освобождения - итога земной битвы за небесную благодать. Именно внутр., душевная борьба с образами мирового зла, наступающего на него самого - и тем самым на близких ему людей - истощала и истощила до конца его недюжинные силы и способности. С нач. 1990-х Ч. уже ничего, кроме эпизодически возникавших стихов, не создавал.

В «Прошлогоднем снеге» , с разночтениями ставшем впоследствии первой частью романа «Маленький городок на окраине Вселенной», Ч. пишет: «…каждый сосредоточенно несет в себе свою собственную, единственную ночь и не желает ни с кем ею делиться». Совсем не праздно он любил повторять строчки из Пастернака: «Я черная точка дурного / В валящихся хлопьях хорошего». Для него за этой метафорой мерцала глубокая нравств. философия: щедрость Божьего замысла распространяется равно на грешников и праведников, земное царство даровано всем, а нам, дурным и слабым, - прежде других. В романе «Маленький городок на окраине Вселенной», болезненное, но глубоко поэтич. переживание оформляется в логич. суждение - с опорой на Достоевского. Характерно, что не князю Мышкину, а персонажу «Записок из подполья», «антигерою», отдается автором предпочтение, когда он обнажает магистральную идею романа, сводящуюся к апологии созданной «по образу и подобию Божьему» - и все же самоценной - личности: «…дурной и злой человек представляет непреходящую ценность не в меньшей степени, чем добрый и благородный. По той простой причине, что он человек, то есть существо священное. Если гуманизм учит любить человека за то, что он разумен и добр, Достоевский, как истинный христианин, учит любить человека просто потому, что он человек». Смысл этого утверждения максимально точно раскрыт Ч. в его рец. на роман Ю. Слепухина «Киммерийское лето»: «Еще раз подтверждается истина, что никогда любовь не возникает попусту, а дается как насущная необходимость, как помощь и защита в наших несчастьях».

Одним из ключевых слов в устном и письменном лексиконе Ч. было слово «благодарствуй». Окруженное христианской аурой, оно также восходит у него к Пастернаку, «зимнему», «рождественскому». Тайной и откровением полнилась для писателя финальная строфа из затверженного как противоядие от душевных катастроф пастернаковского «Инея»: «И белому мертвому царству, / Бросавшему мысленно в дрожь, / Я тихо шепчу: “Благодарствуй, / Ты больше, чем просят, даешь”». И сам Ч. слагал стихи в том же роде: «За этот день, дарованный Тобой, / За этот хлеб и кров над головою / Благодарю, хоть, может быть, не стою, / Чтоб был Тобой услышан голос мой. / И день за днем идет своей чредой». Неотличимый от своих героев, своего гл. героя, он уходил в эту череду дней, как отшельник в пустыню: одиноко и стремительно выныривающая из снежного крошева где-нибудь на набережной Мойки или из глубины старого парка - в Царском ли Селе, в Пушкинском ли заповеднике - фигура…

«Мир погибнет, если я остановлюсь», - заявил Л. Толстой. Этот вызов можно поставить эпиграфом к жизни Ч. и им же выразить метафизич. пафос романа «Маленький городок на окраине Вселенной». Его героя не останавливают ни лирич. неудачи, ни утрата разумных контактов с людьми, ни одинокое противостояние космич. силам зла, увиденного в романе едва ли не во плоти, как если бы зло можно на пуды мерить. Оно клубами дыма валило на автора из космич. пространств, заполняя его сны, а вслед за ними вторгаясь и в его прозу. «Тема Апокалипсиса для наших дней перестала быть экзотичной - она является постоянным психологическим спутником эры атомных испытаний и атомных щитов», ― написал он в «Поздних плодах».

Ч. был «человеком романтизма» ― при той важной оговорке, что к нему никак не подходит производное и опрощающее определение - «романтик». Его тема - существование «невыразимого», «несказанного», прорыв крепнущего сознания сквозь поветрия времени и соблазны свободы к ниспосылаемой человеку Правде. «…Взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным», ― заповедано в «Братьях Карамазовых». Вслед за Иваном Киреевским Ч. полагал: мысль «приходит в зрелость» лишь тогда, когда она «разовьется до невыразимости». Чтобы адекватно оценить его худож. метод, нужно помнить постулаты нашей романтич. эстетики в ее изначальном обличии: «невыразимое, проглядывая сквозь выражение, дает силу поэзии и музыке».

Как симфонич. поэму Ч. писал и свой роман. Положение человека прямо определено в нем муз. темой. «Нельзя было не погибнуть вместе с ней, если она погибнет» ― размышляет о музыке его герой, переступая границу реальности и начиная говорить от первенствующего авторского лица. Слова эти могли родиться только у писателя, чье миропонимание лежит в русле высокой русской духовной традиции. От Гоголя до Блока звучит в ней рефреном: «Музыка нас не покинет». Вопрос для ХХ в. не благостный, скорее - роковой.

«Маленький городок» ― это северная столица, о кот. А. Блок писал как о «глухой провинции», как о «страшном мире», из кот. исчезли «стихии». Для Ч., так же как и для Блока, «человека бездны», Петербург - «маленький городок» - периферия бесконечной Вселенной. Питерская «провинциальность» относится к ней, а не к соседним земным столицам. На самом деле в этой мистической «провинциальности», в этой «ничтожности» ― вся прелесть, весь завораживающий и надрывающий душу автора смысл. Он открывает в прозе и стихах Ч. тему «странной», лермонтовско-тютчевско-блоковской любви к родине.

Косность, грубая существенность нашего бытия преодолеваются только одним усилием - творческим. Тв-во и поставлено было Ч. целью и пределом его жизни, в старину бы сказали - жития. «По его строгому решению написанное имело большее право на жизнь, чем он сам». Это из еще одной, тоже посмертно опубликованной вещи прозаика, из повести «Столица» (1970). Заветное кредо. О нем же писатель не мог не сказать и в стихах: «И жизнь, ушедшая в слова, / Пускай останется жива».

«Строгое решение» продиктовало писателю и его «последнее решение». Ч. остановил себя сам - и не для того, чтобы «мир погиб». Совсем нет. Он продлевал его существование ничем и никем не останавливаемой речью. «Донос перед вечностью», говоря восхищавшими его словами Достоевского, был уже написан. Но чтобы это явно было так, чтобы авторский голос резонировал сильно и чисто, самому автору надлежало исчезнуть, «убраться без шума и позора», как написал Ч. в предсмертной записке…

Соч. : Максимов В. Мы обживаем землю (рец.) // Звезда. 1972. № 8; Андромер // Время и мы. 1978. № 27; Слепухин Ю. Киммерийское лето (рец.) // Звезда. 1979. № 6; Мусаханов В. Испытания (рец.) // Звезда. 1980. № 2; Ключик в траве. Сказка. Л., 1984; Прошлогодний снег // Круг: Лит.-худож. сб. Л., 1985; Горбовский Г. Заветное слово (рец.) // Звезда. 1986 № 12; Стихи // Человек и природа. М., 1988. № 4; Ноль часов, одна минута / Вст. заметка В. Попова // Перекресток: Первая кн. прозаиков. Л., 1990; Поздние плоды («Возращение к морю» В. Сосноры) // Звезда. 1990. № 12; Стихи // Звез­да. 1994. № 4; Стихи // Звезда. 1995. № 10; Через Воскресение. Отечество // Звезда. 1996. № 2; Столица // Юность. 1996. № 6; Правда как дар. Мысли о Достоевском // Достоевский и мировая культура: Альм. № 6. СПб., 1996; Очень страшная сказка // Звезда. 1998. № 8; Поражение // Коллекция: Петерб. проза (лен. период). 1960-е. СПб., 2002; Маленький городок на окраине Вселенной / Предисл. и сост. А. Арьева. СПб., 2007; Окно // Сумерки «Сайгона» / Сост. Ю. Валиевой. СПб., 2009; Поэзия и проза Ч. публ. также в самиздатской периодике 1970–80-х: «Часы», «Обводный канал», «Митин жур­нал», «Лепрозорий–23», «ДиМ».

Лит. : Stefanovich B., Westerman V. Free Voices in Russian Literature. NY, 1987; Попов В. О рассказах Ф. Чирскова // Перекресток: Первая кн. прозаиков. Л., 1990; Арьев А. Современник метели: Памяти Ф. Чирскова // Звезда. 1996. № 2; То же // ИЛНЛ. СПб., 2000; Немзер А. Звезда. № 2 <О рассказе «Через Воскресение. Отечество»> // Сегодня. 1996. 28 март.; Самиздат Л-да: 1950-е - 80-е. Лит. энц. М., 2003; Бобышев Д. Мстительные овощи // Звезда. 2007. № 4; То же // Бобышев Д. Автопортрет в лицах: человекотекст, кн. вторая. М., 2008; Арьев А. Современник метели (О Ф. Чирскове) // Чирсков Ф. Маленький городок на окраине Вселенной. СПб., 2007; Арьев А. Еще одна остановка // Сумерки «Сайгона». СПб., 2009; Смирнов-Охтин И. По дороге в андеграунд // Смирнов-Охтин И. Gaudeamus Вселенский Гаудеамус. СПб., 2012.

А. Арьев