Добычин Л.

ДОБЫЧИН Л. , Леонид Иванович [5(17).6.1894, Люцин Витебской губ., ныне Лудза, Латвия - после 28.3.1936, Л-д (?)] - прозаик.

Отец - врач, мать - акушерка. Д. учился в реальном училище Двинска (Даугавпилс), куда Добычины переехали в 1896, в 1911 поступил на экономическое отд. Петерб. политехнического ин-та, но не закончил его, часто отлучаясь в Двинск, а в 1915–16 участвуя в статистико-экономич. обследованиях Обл. Войска Донского и бассейна р. Сыр-Дарья. В 1916–17 Д. заведует Статистическим бюро по делам бумажной промышленности и торговли в Пг., затем служит статистиком экономич. отдела Гл. Земельного комитета. 21 июня 1917 подает Прошение об отчислении из Политехнич. ин-та, но еще продолжает служить, теперь статистиком Совнархоза Северного р-на.

Сведений об ориентации Д. во время революции нет. Весной 1918 после переезда большевистского правительства в Москву, Д. уезжает в Брянск, на родину предков по отцовской линии, куда в 1917 переселилась его мать и где один за другим оседали на то или иное время ее дети: две дочери и три сына. Оба младшие брата Д. были расстреляны как «контрреволюционеры». Младший, Николай, в 1927, Дмитрий - в 1938. Д. работает в Губстатбюро и др. учреждениях Брянска «статистиком-экономистом», одно время занимая даже должность губернского «заведующего секцией Промышленной статистики и статистики труда», но с нояб. 1921 подыскивает менее обременительные должности. Результатом трудов Д. по специальности стала безымянная брошюра « Промышленность Брянской губернии » (1928), в кот. Д. для раздела «Труд» составил, как отмечено в предисл., «всю текстовую часть» (см. у Голубевой). С осени 1930 и до 6 июня 1934 Д. - с пост. перерывами - служит на Брянском механическом (артиллерийском) з-де.

Перв. попытки профессионал. лит. деятельности относятся к нач. 1924, когда Д. посылает в Л-д М. Кузмину рукописный сб. из 5 рассказов «Вечера и старухи» . Помимо отвращения к идеологизированной эстетике, Д. сближают с Кузминым и некот. черты характера: он не имел детей, никогда не был женат, а судя по его прозе и письмам, к женским нарядам испытывал любопытство более устойчивое, чем к самим дамам. В этом пункте он напоминает не одного Кузмина, но и Гоголя, влияние кот. на его прозу общепризнанно.

12 авг. 1924 Д. отправляет в лен. ж-л «Русский современник» два рассказа - «Встречи с Лиз» и «Козлова» ; первый из них сразу же напеч. К. Чуковским (1924. № 4).

С 1925 начинаются регулярные поездки Д. из Брянска в Л-д. Однако любые коллективистские формы человеч. общежития оказались ему противопоказанными, доминантой его судьбы всегда оставалось одиночество. Поразительно, какую картину рисует ему воображение, когда речь заходит об обложке его собств. книги: «Жалкая гостиная (без людей)» (письмо И. Слонимской от 4 июня 1930).

Вполне корректно бытующее сравнение Д. с Дж. Джойсом. У обоих писателей их внеконфессиональная редуцированная религиозность - знак сыновней оставленности, покинутости. В их «одиссеях» ближайший автору герой - обездоленный сын, Телемак, - в омерзительном мире «взрослых женихов», чей удел нравственный паралич. А в общении с паралитиками уже безразлично - добрые они или злые. В подобной индифферентности кроется разгадка добычинских и джойсовских сюжетов. Во всяком случае - сюжетов гл. книги Д. «Город Эн» (1935) и ближайших к ней по образному строю «Дублинцев». В такой ситуации художник выбирает нейтральную позицию «хроникера». «Особенностью хроники (летописи), - говорит по поводу «Города Эн» Ю. Щеглов,- является то, что события в ней не обязаны складываться в какие-нибудь известные конфигурации, иметь развитие, кульминацию, развязку и т.п.». При этом «летописность» Д. чужда стремлению к архаизации стиля. Она удобна как раз для решения совр. худож. задач и прежде всего - для замены традиционного в беллетристике фабульного построения сюжета монтажом, на что обращают внимание большинство исследователей стилистики Д. Восходящую к «монтажным» открытиям Флобера в «Госпоже Бовари» «летописность» Д. особенно утвердило знакомство с кинематографом. Смысловой единицей прозы Д. стал «абзац-кадр», «...редкие комментарии, реплики и лозунги сомнительного типа <...> совершенно очевидно по функции своей напоминают титры» (Федоров Ф. Вторые Добычинские чтения).

Психологически метод Д. обоснован установкой на «инфантилизм», противопоставленный в своей дискретности моноритму «взрослого» сознания. Из него рождается «своеобразный диалогизм профанного и духовного» в его прозе, как утверждает Ф. Федоров. Д. предпочитает все, что не успело окостенеть. Отсюда тяга прозаика к водной стихии как источнику жизни (В. Ерофеев). Но и смерти. Этот ведущий образ у Д. амбивалентен, связан с мотивом исчезновения, растворения, небытия. Писатель понимает смерть как развоплощение жизни, а не как окоченение, обызвествление. «Вода» у Д. - это граница между «тем» и «этим» светом, путь в загробное царство - точь-в-точь как это утверждает народная мифология. Если не в философии, то в бессознательном Д. это представление явственно различимо: жизнь есть путешествие к смерти. Воля художника направлена к тому, чтобы изобразить это путешествие как нескончаемое, а в принципе «неначинающееся», завязшее в быте, прикорнувшее на диванной подушке, как это описано в первом же опубликованном Д. произведении - во «Встречах с Лиз»: «В воде расплывчато, как пейзаж на диванной подушке, зеленелась гора с церквами». Но та же самая «вода», пока она не унесет нас слишком далеко, пока мы не «заплывем за поворот», как Лиз Курицына, ― «живая», в ней отражается и чудо природы и чудо человеч. верований. Последнее особенно существенно: вера Д. ― отраженная, преломленная в эстетич. зеркале. Более онтологично для него чувство судьбы, кот. его ведет и в чьей власти он находится. То, что он и сам «заплыл за поворот»,― это и его судьба, и его миф. Никто ведь не знает, как он кончил свои дни, но миф о нем говорит правду - писатель «утонул».

С простодушной эпичностью Д. в 1930 извещал М. Слонимского о своих душевных мытарствах: «…если бы все описать (как кончается евангелие Иоанна), то весь мир не мог бы вместить этих книг». И это, конечно, так, если говорить о цельном опыте художника, пожившего в советском ХХ в.

«Мне нравится, ― писал Д. в одном из ранних рассказов, ― ветер бурный, называемый Эвроклидон». Этот ветер упоминается в «Деяниях Апостолов» и ничего с собой хорошего не несет: бурный и свирепый, он преграждает путь в Рим кораблю, на кот. заточен апостол Павел. Вопрос, побеждает ли тот, кто этому ветру, и тем самым судьбе, противостоит? Не совсем простой ответ заключается в том, что ветра этого не перебороть, но до Рима все равно добраться можно. Что и произошло с апостолом Павлом, успешно проповедовавшим в Риме христианство и там же потерявшим на плахе голову - при Нероне.

И все же, как и для Джойса, зыбкий «портрет художника в юности» для Д., загадочнее и пленительнее любых канонизированных типов. Когда в Д. настойчиво ищут обличителя, продолжателя Н. Щедрина или завершителя сологубовского «Мелкого беса», то нужно, по крайней мере, учитывать, что это какой-то необычайно грустный «Щедрин» и едва ли не простодушный «Сологуб».

В прозе Д. верх берет печаль, а не сатира. Из чего не следует, что к «страшному миру» он был слеп или глух. С первых же лит. шагов он все прекрасно понимал - и про «Начальников», и про «Цензуру» (подобные «опасные» слова Д. с саркастич. почтительностью неизменно пишет с заглавных букв). Но «обличительство» его состояло в том, что он как бы не замечал предмет обличения, лишал его чести быть персонифицированным, описывал как мертвую природу. Буквально писал «натюрморты» на поле брани и воплей: «Сегодня день скорби, и базар утыкан флагами, как карта театра войны, какими обладали иные семейства». Это написано 21 янв. 1926, т.е. во вторую годовщину со дня смерти Ленина. Точно так же он «не заметил» в своей прозе никаких Больших Людей, никаких Больших Идей. «Не заметил» и саму Советскую власть. В добычинском отстранении от господствующих фантомов вся философская соль его работы: поставить в центр худож. интересов такого человека, кот. в данную эпоху глядит особенно малым и ничтожным существом. Здесь сказывается прямая честь писателя: оставить в стороне персонажей, на кот. время смотрит снизу вверх.

К осени 1925 относится перв. неудачная попытка Д. переселиться в Л-д. В это вр. он знакомится с семейством Чуковских и через него с неск. писателями. Круг лит. общения Д. в дальнейшем не расширяется. В него входят Чуковские, Слонимские, Г. Гор, В. Каверин, Н. Степанов, Л. Рахманов, Е. Тагер, Ю. Тынянов, Е. Шварц, М. Шкапская, В. Эрлих.

В 1927 в лен. изд-ве «Мысль» выходит его первый сб. «Встречи с Лиз» . Жизнь писателя спокойнее от этой радости не стала. В мае 1927 в М. был арестован и 3 окт. приговорен к расстрелу за принадлежность «к контрреволюционной террористической группе» его брат Николай.

Следующий сб. рассказов Д. «Портрет» появляется в кон. 1930 (в выходных данных - 1931). В 1933 прозаиком подготовлен, но не издан сб. «Матерьял» ― в нем предполагалось использовать уже печатавшиеся тексты.

Установка Д. такова: книгу всякий раз можно монтировать заново - главное в ней добротность, качественность мат-ла. Важна исходная чистота, открытые самим автором «первоэлементы» искусства, его «монады». Для Д. жизнь, увиденная на расстоянии вытянутой руки, и есть та самая субстанция, кот. следует в перв. очередь соотносить с мировой гармонией и мировыми катаклизмами.

При скрупулезной тщательности лит. отделки Д. оставляет свои произведения «открытыми». В т. ч. и создававшийся неск. лет роман из провинциальной жизни «Город Эн» (к 1934 Д. написал 34 главы, как бы обещая на каждый следующий год еще по эпизоду). В романе запечатлен конкретный город Двинск с конкретными его жителями, как это всеобъемлюще доказано и показано в многочисленных коммент. А. Белоусова. Но нужно иметь в виду и его же замечание о том, что слишком соблазняться тождеством изображенного города и его обитателей с романным пространством опасно. Можно на это сходство взглянуть и с позиций немецкой исследовательницы Каролины Шрамм: Д. вкладывает всю свою душу в создание персонажей, у кот. «внутри ничего нет».

Не любивший «претензий на обобщения», Д. как художник искал индивидуальное и неповторимое, отказываясь от «общего плана» истории и жизни. Вряд ли его стоит характеризовать «страстным, язвительным, острым обличителем мещанства», как видит дело безусловно признававший его талант В. Каверин. Не мещанство обличал Д., а печалился о человеке как таковом. О том, что растерян и наг стоит он перед лицом Истории.

До 1934 Д. жил «несостоявшимся событием» переезда в Л-д. Один из его исследователей полагает даже, что и вся его проза - «рассказ о несостоявшемся событии» и в этом пункте очень близка к Чехову (Неминущий А. Первые Добычинские чтения). Близость эта несомненна, и добычинский город Эн - не только реминисценция из «Мертвых душ», но и из чеховской «Степи», начинающейся с отъезда мальчика из уездного города N. Приехавший из подобного же уезда в Л-д, Д. надеялся избавиться от тоски. «А мне очень скучно ни с кем не разговаривать», - писал он М. Слонимскому. В 1934 Д. получил от СП комнату в коммунальной квартире (Мойка, 62). Ее обстановка - зловеще реализованная метафора сочиненного автором для самого себя упоминавшегося эскиза обложки. Бывавший у Д. в посл. год его жизни А. Л. Григорьев вспоминает: «Комната у него была совершенно пустая. Я сидел на ящике. Происходил как бы литературный вечер. Пришло человек десять» (Звезда. 1993. № 10). Вероятнее всего, находился среди присутствовавших и добычинский сосед по квартире А. П. Дроздов, «Шурка», последняя и напрасная надежда писателя. Ему посвящен «Город Эн», его имя Д. поставил рядом со своим перед рассказом «Дикие» , и о его детстве написана посл. вещь писателя - повесть «Шуркина родня» . Впервые в добычинской прозе герой - отрок Шурка - «эволюционирует» в ходе повествования - и явно не в лучшую сторону. Описанная в «Шуркиной родне» глухая провинциальная жизнь бурных воен. и рев. лет к добрым делам не склоняет никого из персонажей. Заканчивается эта история просто: «Шурка подумал и решил, что нужно снова идти в жулики». Невозможно отделаться от ощущения, что дружба с молодым Дроздовым лишь подчеркивает безрадостное добычинское одиночество.

В лит. атмосфере дышать, впрочем, было не легче. При жизни Д. пресса отозвалась о нем доброжелательно на трех страничках (Н. Степанов). Др. рецензенты не стесняли себя ни в объеме, ни в выражениях: «Позорная книга» «Об эпигонстве», «Формалистское пустословие» и т.п.

Особенно досталось «Городу Эн». А между тем лейтмотив этого романа - человеч. потребность в дружбе и душевном общении. Что все это невозможно в совр. жизни, что полная открытость иллюзорна и ведет к драме - об этом еще только начинает смутно догадываться маленький его герой. Осязаемо воссозданный, разваливающийся, абсурдно дискретный мир романа есть проекция этой впервые нащупываемой становящимся детским сознанием трагедии. Мальчик из «Города Эн» показан в мгновение, когда он судорожно изыскивает посл. возможности осуществить бесценное желание прорваться внутренне от одной личности к другой, цепляется то за наполовину воображаемого друга, то за Манилова с Чичиковым: «Слыхал ли ты, Серж, будто Чичиков и все жители города Эн и Манилов - мерзавцы? Нас этому учат в училище. Я посмеялся над этим». Вот ведь в чем согревающий, теплящийся мотив этой частной, маленькой человеческой жизни: нет в ней никаких героев, никаких Больших людей, так не отбирайте хоть и последних, «черненьких», говоря словами того же Гоголя.

Что же было делать этому писателю, когда даже изв. люди, понимавшие в глубине души оригинальность и существенность не ко двору пришедшихся худож. замыслов Д., говорили: «Добычину надо бежать от своей страшной удачи» (К. Федин).

Не один Федин должен был испугаться, когда Д. в разгар декларируемых побед Большого Искусства показал, что «уродливое», «одномерное» существование «маленького человека» по-прежнему «вечная тема» русской прозы.

Д., в отличие от мн. достойных писателей 1920–30-х, прямым репрессиям не подвергался. Но судьба этого писателя по-настоящему ужасна: его одного из первых уничтожали у всех на виду. Уничтожали собратья по перу. Обстоятельства последних месяцев жизни Д. очень похожи - по справедливой мысли В. Бахтина - на зловещую репетицию драмы, разыгранной в лен. лит. жизни через 10 лет в связи с постановлением ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”».

Вслед за статьей «Правды» от 28 янв. 1936 «Сумбур вместо музыки» на веренице лит. обсуждений и собраний Д. оказался в Л-де главной мишенью - и как «формалист», и как «натуралист». 25 марта Д. отверг обвинения в Доме писателей одной фразой: для него «неожиданно и прискорбно», что его книга признана «классово враждебной». И сразу же ушел. Собрания, на кот. его клеймили, продолжались и дальше: 28 и 31 марта, 3, 5, 13 апр. Д. на них не было и, судя по всему, быть не могло. Он исчез. В ночь с 25 на 26 марта с Д. разговаривала Марина Чуковская, 26-го днем - В. Каверин. Посл. фраза его письма (Н. Чуковскому): «А меня не ищите - я отправляюсь в далекие края». Тайный осведомитель «Морской» заявил в НКВД, что 28 марта в 11 ч. 30 мин. Д. покинул свою квартиру, отдав ему ключи и сказав, что больше в нее не вернется.

Начиная с 28 марта Д. ни живым, ни мертвым никто не видел. Его стали искать после встревоженного письма матери из Брянска. Обратились в Дом писателя. По распространенной Начальниками версии, почерпнутой из донесений тайных Информаторов, Д. «уехал в Лугу».

Перебравшись в Л-д, Д. себя обрек. Бурный ветер Эвроклидон подхватил его, но никуда дальше Луги не унес. Да ему дальше и не нужно было - ни в Рим, ни в Америку. Цену иллюзий он знал как никто. Ибо всю предшествующую жизнь ими одними и существовал. Романтические «дальние края» явили себя в случае Д. метафорой смерти.

Нужно быть гением, чтобы не истрепать эту метафору, вдохновляться ею всю жизнь.

«На станции он залез в незакрытый товарный вагон, на котором написано было “Самара”, достал из кармана коробку со спичками и присмотрел себе угол почище. Он сел там и стал дожидаться, когда пойдет поезд». Последний абзац последнего написанного Д. соч. В слове «Самара» - те же согласные, что и в слове «смерть».

Безнадежность случая Д. состояла в том, что он погиб, противостоя всей «лит. общественности», а не только Начальникам. «Вопрос “За что вы его убили?” - говорит Каверин, - витал в воздухе Дома писателя». По чести он должен был бы звучать иначе: «За что мы его убили?»

Соч. : Встречи с Лиз. Л., 1927; Портрет. Л., 1931; Город Эн. М., 1935; Избр. проза: в 2 т. Н.-Й., 1984; Город Эн. Рассказы. М., 1989; Расколдованный круг: Василий Андреев, Николай Баршев, Леонид Добычин. Л., 1990; ПСС и писем. СПб., 1999 (2013, 2-е испр. и доп. изд.); Город Эн / вст. ст. Ф. Федорова, комм. и прим. А. Белоусова. Daugavpils, 2007; Мат-лы по статистике труда / публ. Э. Голубевой // Добычинский сб. Вып. 6. Даугавпилс, 2008.

Лит .: Степанов Н. Встречи с Лиз [Рец.] // Звезда. 1927. № 11; Он же. Город Эн [Pец.] // Лит. современник. 1936. № 2; Эйдельман Я. Дневник дискуссии // ЛГ. 1936. 15 март.; Берковский Н. Думать за себя, говорить за всех // Лит. Л-д. 1936. 27 март.; Адамович Г. Лит. заметки // Посл. новости. Париж, 1936. 23 апр.; Гор Г. Замедление времени // Звезда. 1968. № 4; Серман И. Пропавший без вести // Русская мысль. Париж, 1983. 8 дек.; Он же. Лишний. О прозе Леонида Добычина // Часть речи: Альм. № 4–5. Н-Й., 1984; Каверин В. Леонид Добычин // Каверин В. Эпилог. М., 1989; Гор Г. На канале Грибоедова, 9 // Гор Г. Пять углов. Л., 1983; Чуковская М. Одиночество // Огонек. 1987. № 12; Бахтин В. Судьба писателя Л. Добычина // Звезда. 1989. № 9; Агеев А. Скепсис и надежда Леонида Добычина // Новый мир. 1990. № 7; Ерофеев В. Поэтика Добычина, или Анализ забытого тв-ва // Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. М., 1990; Первые Добычинские чтения. Даугавпилс, 1991; Щеглов Ю . Заметки о прозе Леонида Добычина // Лит. обозрение. 1993. № 7–8; Вторые Добычинские чтения. Даугавпилс, 1994; Писатель Леонид Добычин. СПб., 1996; Арьев А. Встречи с Л. // Новый мир. 1996. № 12; Добычинский сб. Вып. 3. Даугавпилс, 1998; Добычинский сб. Вып. 2. Даугавпилс, 2000; Парамонов Б. Добычин и Берковский // Звезда. 2000. № 10; Добычинский сб. Вып. 3. Даугавпилс, 2001; Добычинский сб. Вып. 4. Даугавпилс, 2004; Голубева Э. Писатель Леонид Добычин и Брянск. Брянск, 2005; Добычинский сб. Вып. 5. Даугавпилс, 2007; Добычинский сб. Вып. 6. Даугавпилс, 2008; Добычинский сб. Вып. 7. Даугавпилс, 2011; Белоусов А. Всматриваясь в «Портрет»: «Товарищ Шацкина» у Добычина // Avoti: Труды по балто-российским отношениям и русской литературе: в честь 70-летия Бориса Равдина: в 2 ч. Ч. 2 (Stanford Slavic Studies. Vol. 43). Stanford, 2012; Белоусов А. Перечитывая статью В. А. Сапогова «Имя в поэтике Л. Добычина» // О прозе. О поэзии. О Славе. Псков, 2015; Белоусов А. О рассказе Л. Добычина «Ерыгин» // Острова любви БорФеда: сб. к 90-летию Б. Ф. Егорова. СПб., 2016; Славянские чтения. XI. Daugavpils, 2016; Добычинские чтения в Брянске: мат-лы научно-практич. конференции с междунар. участием (Брянск, 18 мая 2018 г.). Брянск, 2018; Белоусов А. Траектория творчества писателя Л. Добычина: Внешние силы и внутренние ресурсы // Производство смысла: сб. статей и мат-лов памяти И. В. Фоменко. Тверь, 2018.

А. Арьев