Есенин Сергей Александрович
ЕСЕ́НИН Сергей Александрович [21.9(3.10).1895, с. Константиново Кузьминской вол. Рязанского у. Рязанской губ. - 28.12.1925, Л-д; похоронен в М. на Ваганьковском кладб.] - поэт.
Из крестьян. Рос и воспитывался в семье деда по матери, редко общаясь с жившими врозь родителями. Ранние духовные впечатления оформляются в атмосфере глубокого народного поэтич. православия: «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о женихе, светлом госте из града неведомого. <...> Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне Библию и священную историю» (« Автобиография» . 1924). В то же время воспитывала поэта и улица, давая выход озорству, неуравновешенности его характера: «Среди мальчишек всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах» (« О себе» . 1925). Позднее Е. высказывался о противоречивости уже своих детских чувств и настроений: «В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульничать» (Розанов И. Есенин о себе и других. М., 1926).
Учится в Константиновском земском 4-годичном училище (1904–09), затем в Спас-Клепиковской закрытой церковно-учительской школе (1909–12) и вольнослушателем на ист.-философском отд. Моск. городского Народного ун-та им. А. Л. Шанявского (1913–14, не оконч.).
Перв. поэтич. опыты пробуждаются рано и прежде всего под влиянием народной и религиозно-духовной поэзии: «Стихи начал слагать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад» («Автобиография»); «Влияние на мое творчество в самом начале имели деревенские частушки» (Там же). Некот. время в юности он сочинял, по собственному признанию, «только духовные стихи» и лишь по просьбе школьных товарищей решил «попробовать себя в стихах другого рода». Подготовленный летом 1912 сб. юношеских стихов « Больные думы » остался при жизни поэта неопубл.
С авг. 1912 живет в М., работая сначала в лавке у купца (где отец Е. служил приказчиком), а затем в типографии И. Сытина. Здесь в кон. 1913 сближается с Суриковским лит.-муз. кружком и, став вскоре его членом, избирается в ред. комиссию. С 1914 публикует стихи в детских ж. «Мирок» (перв. публ. - стих. « Береза »; «Мирок». 1914. № 1), «Проталинка», «Доброе утро». Неудовлетворенный своим «московским» вхождением в лит-ру, приезжает 9 марта 1915 в Пг. Здесь почти сразу же получает высокую оценку со стороны поэтов столичной элиты: А. Блока («Стихи свежие, чистые, голосистые» // Записные книжки. М., 1965); З. Гиппиус, обнаружившей в его стихах «какую-то „сказанность” слов, слитость звука и значения» (Голос жизни. 1915. № 17); С. Городецкого, высказывавшегося позже, что «факт появления Есенина был осуществлением долгожданного чуда», что с первых же строк Е. стало ясно, «какая радость пришла в русскую поэзию» (О Сергее Есенине // Новый мир. 1926. № 2). Е. становится сенсационным открытием - как «дитя народа», как живой голос Руси. В столичных лит. салонах и меценатских гостиных Е. называют «рязанским Лелем», «рязанским Дафнисом». «Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе» (Горький М. Письмо к Р. Роллану 24 марта 1926 // Сергей Есенин. Письма. Документы. М., 1995). Его стихи появляются во множестве столичных ж., осенью 1915 он входит в лит. группу «Краса» и лит.-худож. об-во «Страда», кот. становятся перв. символическим объединением поэтов, по опред. Е., «крестьянской купницы» (новокрестьянских).
В перв. пол. 1916 Е. призывается в армию, но благодаря хлопотам друзей получает назначение («с высочайшего соизволения») санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны, что позволяет ему беспрепятственно посещать лит. салоны, бывать на приемах у меценатов, выступать на концертах. На одном из концертов в лазарете, к кот. он был прикомандирован (здесь же несли службу сестер милосердия императрица и царевны), происходит его встреча с царской семьей: «По просьбе Ломана (штаб-офицер для особых поручений при дворцовом коменданте.- А. М .) однажды читал стихи императрице. Она после прочтения моих стихов сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия. Ссылался на бедность, климат и проч.» («Автобиография»). Тогда же вместе с Клюевым выступают, одетые в древнерусские костюмы, сшитые по эскизам худож. В. Васнецова, на вечерах «Об-ва возрождения художественной Руси» при Феодоровском городке в Царском Селе, а также приглашаются в М. к великой княгине Елизавете Федоровне (будущей преподобномученице), от кот. в день своих именин Е. получает в дар и благословение икону своего небесного покровителя Сергия Радонежского.
В нач. 1916 выходит перв. кн. Е. « Радуница ». Еще до выхода стихи ее получают в частном высказывании С. Городецкого определение «медовых»; именно этот природно-благоуханный эпитет отзывается во всех рецензиях на нее. Глубоко органическую, нерасторжимую связь поэта с родным краем, запечатленную уже в этой первой его книге, выразила позже в исчерпывающем афоризме А. Ахматова: «Его не вырвешь из полей и рощ» (Ломан А. Встречи и расставания: Запись беседы с А. Ахматовой) (РО ИРЛИ). Сб. «Радуница» сделал Е. изв., даже выступал в Царском Селе перед императрицей и её дочерьми.
Не менее определенно проявлялось в поэзии Е. и духовное начало. С. Парнок отмечала: «Через „Радуницу” из глубины России послан нам напоенный сердцем взгляд» (Сев. записки. 1916. Июнь). П. Сакулин эту духовную доминанту определил как страстную устремленность поэта «к небесному, вечному» («Народный златоцвет» // Вестник Европы. 1916. Кн. 5).
В 1918 в Пг. выходит втор. кн. стихов Е. « Голубень », подтвердившая талант Е. как самобытного поэта патриархально-крестьянской святой Руси. Впоследствии эта характеристика обернется жесточайшей оценкой, поэзия Е. будет заклеймена как «деревенски-идиллическая, окрашенная церковностью» (Воронский А. Об отошедшем // Есенин С. Собр. стих. М.-Л., 1926. Т. 1). Е. и сам в свое время сделает попытку отречься от патриархальной святой Руси. В ранней поэзии Е. явственно проступал и ее язычески-пантеистический облик. Восстанавливая истоки миропонимания поэта, В. Ходасевич позже доискивался и до глубинных, еще дохристианских корней есенинской Руси: «Выйдет, что миссия крестьянина божественна, ибо крестьянин как бы причастен творчеству Божью. Бог - Отец, Земля - Мать, Сын - Урожай. От этих истоков до христианства еще ряд этапов. Пройдены ли они у Есенина? Вряд ли. Начинающий Есенин - полуязычник. Это отнюдь не мешает его вере быть одетою в традиционные образы христианского мифа. <...> Правда земная - воплощение небесной. Земное так же свято, как небесное...» (Русское зарубежье о Есенине. М., 1993. Т. 1).
И все же любое выяснение религиозных, философских мотивов тв-ва Е. не может заслонить той истины, что в «земной» сущности есенинской поэзии с самого начала выявляется прежде всего облик деревенской России с ее природой и крестьянским бытом. «Моя лирика, - говорил Е., - жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины - основное в моём творчестве». Живая, реалистическая непосредственность образной ткани поэзии Е. воплощает красоту мира в ее многообразном (зрительном, звуковом, осязательном) проявлении. Е. был присущ феноменальный дар тонко воспринимать едва ощутимые состояния и неуловимо ускользающие мгновения бытия природы. Поэт слышал и «звон надломленной осоки», и то, как «нежно охает ячменная солома, / Свисая с губ кивающих коров» (« О красном вечере задумалась дорога ...», 1916). Внешний облик самого поэта был словно сродни самым выразительным чертам русской природы. Об этом говорят мемуары современников, в них Е. предстает как бы феноменом худож. творения природы. Таково, напр., сияние «небесных» (И. Эренбург) глаз поэта. В лирике Е. они выражают полноту душевной жизни: «...глаза синее дня» (« Алый мрак в небесной черни... », 1915), «Как васильки во ржи цветут в лице глаза» (« Исповедь хулигана », 1920). Мемуаристы именно такими и видели глаза Е.: «И еще издали рассиневались чудесные глаза на белом лице» (Евдокимов И. Сергей Александрович Есенин. М.-Л., 1926). Та же картина предстает и в отношении удивительных, как чудо природы, волос Е. В лирике поэт о них высказывается: «Эти волосы взял я у ржи» (« Шаганэ ты моя, Шаганэ! », 1924), «В волосах есть золото и медь» (« В Хороссане есть такие двери ...», 1925). Не иначе как именно такими же их видели и в реальности: «Волосы цвета спелой ржи» (Коненков С. Певец Руси // Воспоминания о Сергее Есенине. М., 1965); «От его золотой головы шли как бы солнечные лучи» (Табидзе Н. Золотая монета // О Есенине. М., 1990); «Волосы светлые и пушистые, будто хорошо расчесанный лен» (Кириллов В. Встречи с Есениным // Там же). Иногда подобные определения приобретают характер некоего эстетич. исследования, как, напр., в воспоминаниях изв. худож. Ю. Анненкова: «Лицо Есенина (ему было тогда едва ли двадцать лет) действительно удивляло „девической красотой”, но волосы не были ни цвета „золотого льна”, ни цвета „спелой ржи”, как любят выражаться другие: они были русые, это приближается к пригашенной бесцветности березовой стружки» (Дневник моих встреч. М., 1991. Т. 1).
Образами природы у Е. в исключительной степени пронизана и любовная лирика, в кот. его вклад среди лучших мировых певцов эроса велик. Женские образы в его поэзии кажутся прямым порождением мира идеального и мечты и тем не менее обладают чертами соблазнительной земной, полнокровной жизни. Таково, напр., стих. « Не бродить, не мять в кустах багряных... » (1916); неземная красота его героини созвучна лучшим образцам классической любовной лирики. На утонченный и хрупкий образ возникающей в памяти поэта умершей любимой, чье даже «имя тонкое растаяло как звук», падает здесь явный отсвет блоковских «нездешних» героинь, а также сияние возлюбленных из лирики Петрарки и Данте. В увековечивании образа своей героини Е. следует великим лирикам прошлого. Однако при всей неземной сущности женской красоты даже самые ее идеальные черты поэт роднит с крестьянской природой: «Со снопом волос твоих овсяных / Отоснилась ты мне навсегда»; «Зерна глаз твоих осыпались, завяли...» и т.д.
Как бы сложно ни преломлялись в поэзии Е. христианские и языческие мотивы, восприятие им природы в ее крестьянской ипостаси столь одухотворялось, наделялось таким глубоким поэтич. чувством, выливалось в такие шедевры, что всякая постановка вопроса о противостоянии этих двух начал национальной духовности и культуры относительно его тв-ва теряет, по сути дела, смысл.
Начиная с 1917 путь Е. становится все более противоречивым, исполненным драматич. коллизий. Во вневременный, гармонически цельный мир есенинской Руси вторгается теперь история. Об этом говорят уже сами заглавия новых книг поэта: « Преображение » (1918), « Пугачев » (1922), « Песнь о великом походе » (1925), « Русь советская » (1925). Даже творч. постижение глубинных, «космических» основ национального самосознания ставит он теперь в прямую связь с приятием историч. «вихря, который сейчас бреет бороду старому миру» (в трактате « Ключи Марии », 1918, изд. 1920). И лирика, и образ лирич. героя, и сам облик поэта резко меняются, от таких прежних «автоэпитетов», как «захожий богомолец», «ласковый послушник», «отрок светлый», поэт переходит к совершенно иным маскам лирич. героя, вызывающе начертанным на обложках его книг: «Исповедь хулигана» (1920), « Стихи скандалиста » (1923), вполне определяющего его как «падшего ангела»; приходит поэзия «бунта».
Е. принимает участие в двух сб. «Скифы» (1917, второй помечен 1918), выпущ. ориентирующейся на левых эсеров одноименной лит. группой, вдохновляемой идеологом мистического, мессианского социализма Р. Ивановым-Разумником. Е. и Клюев превозносятся им как поэты-пророки «России будущего» (Две России // Скифы. Сб. 2. СПб., 1918). В стихах Е. появляется мотив вызова старой патриархальной России (поэма « Инония », 1918). Выступая в кач-ве нового пророка и витийствуя о новой вере, Е. отказывается от Христа, проклинает Китеж и Радонеж - как символы святой Руси - и грозится «выщипать» Богу бороду и «вылизать» на иконах «лики мучеников и святых».
В 1919 Е.- один из создателей (вместе с А. Мариенгофом, В. Шершеневичем и Р. Ивневым) русского имажинизма, целью кот. для него было не только «проведение в жизнь силы образа» («Автобиография»), но и решительное отдаление от патриархальной России, от клюевского «избяного космоса» и сближение с урбанистическим миром, с полной морально-нравств. раскрепощенностью «цивилизованного» человека. Прельщала в имажинизме Е. и возможность заявить о своем «европеизме», освободиться от сковывающего его амплуа «пастушеского» поэта. Теперь Е. вступает в полосу своего продолжавшегося до последних дней богемного существования. Женившись в 1922 на знаменитой американской танцовщице Айседоре Дункан, он затем более года проводит с нею в турне по Европе и Америке и возвращается оттуда «с ясной тягой к новому» (Маяковский В. Как делать стихи. М., 1927), с негодованием, в частности, по отношению к русской религиозности, существовавшей-де в ущерб бытовой благоустроенности человека: «Убирайтесь к чертовой матери с Вашим Богом и Вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтоб мужик не ходил „до ветру” в чужой огород» (Железный Миргород, 1923 // С. А. Есенин. Мат-лы к биографии. М., 1992).
Посл. годы жизни Е. были отмечены трагич. противоречиями. Высвобождение из-под власти патриархальной Руси и сближение с цивилизованным миром не только не обогатило, но нанесло немало жесточайших ран самочувствию поэта. Глядя на порев. Россию, Е. в числе немногих самых первых художников почувствовал надвигающуюся нац. катастрофу. Ему не удается заглушить душевные муки при виде гибнущей своей родины. Он терял самообладание и с безотчетной, казалось, бесшабашностью губил свою жизнь (на «сорванца, скандалиста и разбойника» Е. было заведено 12 уголовных дел). Но и в это время Е. оставался величайшим поэтом. В 1924–25 он создает такие шедевры, как книга стихов « Москва кабацкая » (1924), поэма « Черный человек » (1925), лирика последнего года, потрясающая как «подлинный документ, строки кот. налились и сочатся кровью, напоены смертной тоской и томлением, крестной мукой, одиночеством и предчувствием гибели»; через них вполне «чувствуешь, как гробовая дрожь сотрясает тело поэта» (А. Воронский. Об отошедшем). Немало сохранилось свидетельств о появлении на лице Е. в последний период его жизни и прямых мистических знаков его трагической судьбы: «Есенин заметно увядал. Лицо его, прежде светлое и жизнерадостное, подернулось мглистыми, печальными тенями... Он стал производить впечатление человека, опаленного каким-то губительным внутренним огнем» (В. Кириллов). Работавший над портретом Е. в 1923 изв. художник Б. Григорьев позже писал, что заметил тогда в нем «прожигающую слегка улыбку падшего ангела, что сгибала веки его голубых, васильковых глаз» (Русское зарубежье о Есенине. Т. 1). И все же в борьбе власти против «старой», исконной России с ее прежде всего «пахотной идеологией» Е. решительно встал на сторону последней. В его поэзии присутствует сочувствие разгромленному повстанческому крестьянскому движению, с одн. стороны, и скрытое сопротивление, страх перед бездуховностью, перед большевистским насилием - с другой: « Сорокоуст», «Мир таинственный, мир мой древний... » (1921); то же самое в драматич. поэмах «Пугачев» и « Страна негодяев » (1922–23), в письмах к Е. Лившиц (1920) и А. Кусикову (1923), в незаверш. статье « Россияне » (1923) и др. Но протест против губительной для России власти носит в стихах Е. чаще всего немотивированно-лирич. характер. С каким-то упоением горечи применяет здесь поэт прежде всего к себе такие романтические маски, как «разбойник», «степной конокрад», «похабник», «скандалист». И только часто звучащее тут же признание в своей одинокой любви к обреченной крестьянской России («Русь моя, деревянная Русь / Я один твой певец и глашатай...» - « Хулиган », 1921; « Я последний поэт деревни... », 1920) свидетельствовало о всей глубине его тоски, о попытке скрыть свою боль за романтич. фрондой.
Однако и такой протест не остается незамеченным. Так, в книге партийного публициста Г. Устинова «Лит-ра наших дней» (М., 1923) Е. и поэтам его круга (новокрестьянским) уделено два знаменательно озаглавленных раздела: «Психобандитизм» и «Осуждены на гибель». Определив здесь Е. «неисправимым психобандитом», автор наз. его поэму «Пугачев» лебединой песнью есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста». В обоих разделах он усиленно соотносит поэзию Е. с кулачеством, бандитизмом, крестьянским бунтом, Антоновым-Тамбовским. Немало сказавший позже о Е. и его тв-ве глубоких и добрых слов А. Воронский в своем очерке «Сергей Есенин» (1924) также вменял в то время поэту в вину «художественную реакционность» его произведений, высказывался о том, что он «творит сплошь и рядом вещи прямо вредные», предупреждал об «опасности» его стихов (Красная новь. 1924. № 1).
Похоронив в душе образ крестьянской патриархальной России, святой Руси и перенеся в посл. годы жизни свою любовь на Россию, какова она есть в своей простой, непритязательной красоте - как «страна березового ситца» (« Не жалею, не зову, не плачу... », 1921), отчизна, принакрытая «сереньким ситцем / Этих северных бедных небес» (« Низкий дом с голубыми ставнями ...», 1924), какою она была и осталась с ее «обпечалившими» «русскую ширь» буераками, пеньками и косогорами, Е. отнюдь не ступает на путь певца «новой», «преобразованной» в духе большевизма крестьянской России, хотя иногда и пытается ее декларировать. Попытка поэта приглядеться к «новизне» послереволюционной деревни утешительных результатов не приносит (« Возвращение на родину », 1924). На родине он только и видит что взметнувшуюся «колокольню без креста», в избе выброшенные с божничной полки сестрами-комсомолками иконы, вместо которых «на стенке календарный Ленин». «Здесь жизнь сестер. / Сестер, а не моя...» - с горечью и грустью обобщает поэт.
В посл. период жизни Е. сознательно отдаляется от деревни - как от чуждой ему советской «нови». Он так и уходит из жизни с поэтич. взором, более обращенным в свой внутренний мир (лирика любви, природы, прощания с молодостью, размышлений о жизни и смерти), нежели во внешнюю действительность с происходящей в ней ломкой России: «Чтоб не видеть в лицо роковое...» (« Снова пьют здесь, дерутся и плачут... », 1922). Все настойчивее звучит в его поэзии тема приближающейся смерти.
Жизнь Е. трагически оборвалась в Пг. в гостинице «Англетер» при невыясненных обст-вах.
Соч.: Собр. стих-й: стихи и проза. M., 1926–27. Т. 1–4. Репринтно переизд. Т. 1–3. 1995; СС: в 6 т. M., 1977–80; Сергей Есенин в стихах и жизни: в 4 кн. М., 1995; ПСС: в 7 т. М., 1995–2001; Стихи // Царскосельская антология / сост., вст. ст., подгот. текста и прим. А. Арьева. СПб.: Вита Нова, 2016.
Лит.: Кириллов В. Встречи с Есениным // Сергей Александрович Есенин: Воспоминания. М.-Л., 1926; Наумов Е. Сергей Есенин: Личность. Тв-во. Эпоха. Л., 1969; Юшин Л. Сергей Есенин: Идейно-творч. эволюция. M., 1969; Белоусов В. Сергей Есенин: Лит. хроника: В 2 ч. M., 1969–70; Марченко А. Поэтич. мир Есенина. М., 1972; Прокушев Ю. Сергей Есенин: Образ. Стих. Эпоха. М., 1986; Жизнь Есенина: Рассказывают современники. М., 1988; С. А. Есенин: Материалы к биографии. М., 1992; Русское зарубежье о Есенине: в 2 т. М., 1993; Панфилов А. Есенин без тайны. М., 1994; Юсов Н. Прижизненные издания С. А. Есенина. М., 1994; Михайлов А. Сергей Есенин: Судьба и вера // Сергей Есенин. Шел Господь пытать людей в любови... СПб., 1995; Смерть Сергея Есенина: Док-ты. Факты. Версии. М., 1996; Столетие Сергея Есенина. Международный симпозиум: Есенинский сб. Вып.
А. Михайлов
