Губин Владимир Андреевич
ГУ́БИН Владимир Андреевич [27.5.1934, Л-д - 25.1.2003, СПб.] - прозаик.
Отец - инженер, мать - домохозяйка. После окончания ср. школы посещал ЛИТО Д. Дара при ДК Профтехобразования, затем служил в армии на Дальнем Востоке. С 1960 работал в системе Ленгаза (слесарь, мастер, нач. участка), позднее - нач. штаба гражданской обороны.
Еще в армии Г. печ. в газ. воен. округа, в 1958 опубл. перв. рассказ в газ. «Труд», тут же став победителем конкурса на «лучший рассказ о рабочем классе». Почти еженедельно его рассказы читались по радио. В нач. 1960-х сблизился с Б. Вахтиным, И. Ефимовым и В. Марамзиным. Однако – характерная для худож. мировосприятия Г. гипербола – в очерке «Питерские “шестидесятники”» он пишет, что с ними «…я по судьбе, кажется, был знаком всегда». В 1964 интенсивное общение завершилось основанием лит. группы «Горожане», самого значительного неформального объединения прозаиков в Л-де 1960-х. Вместе они выступали с чтениями в лен. ДК Пищевой промышленности, Ин-те им. В. А Стеклова, кафе «Молекула», районных биб-ках, Доме писателя, печатались в альм. «Молодой Л-д».
О лит. атмосфере той поры Г. в том же очерке вспоминает: «Тогда в этом городе нас жило много. Например, если мысленно наугад взять любой участок питерской территории под пешеходную экскурсию, скажем, от Невского проспекта – по Владимирскому и Загородному – до Витебского вокзала, там и на прилегающих улицах и переулках жили А. Арьев, В. Голявкин, Р. Грачев, С. Довлатов, И. Ефимов, Е. Рейн, Б. Понизовский, А. Найман, В. Соснора, О. Целков. Читатель, мы с вами где? Не прошли еще и трех километров, а набралась уже целая антология “шестидесятников”, о них я, кот. жил посередке этого списка, мог бы сейчас рассказать, будь я Гомером, по “Одиссее” на каждого».
Не вполне корректно бытующее представление о программе «горожан» как альтернативной по отношению к «деревенщикам». Не оставишь в стороне тот факт, что один из гл. текстов «горожан» – повесть «Одна абсолютно счастливая деревня» (1965), произведение их лидера Б. Вахтина. Даже и о «малой родине» им было что поведать, как, напр., Г. в «Илларионе и Карлике» : «Скажи мне, красавец, а разве некрупная Родина меньше? Некрупную Родину граждане меньше способны любить?». По мнению самого Г., лучше говорить о параллельных течениях, с двух сторон огибающих твердыню соцреализма, чем о встречных потоках: «Наверное, мы посчитали, что если существует в известном смысле “деревенская” проза, то почему бы не быть и “городской”? Не той, разумеется, “городской”, кот. только географически сюжетом или деталями повернута к определенному месту действия, к цеху, вузу или коммунальной квартире, а той по-настоящему городской без кавычек, что сохраняет фантасмагорию, свойства и голоса миллионной толпы, где человек постоянно психологически находится на виду в тесноте мегаполиса».
И у «горожан» и у «деревенщиков» живительным было влечение к деконструкции сов. новояза, попытка обрести в речи собств. идентичность. В этом отношении из «горожан» Г. наиболее представителен.
Иллюзий по отношению к деревне как таковой он не питал, ни идиллий, ни драм из жизни «рубахи-народа» не писал. Солнце в его деревню Шнурки проникало «кривыми лучами». «Извечно пятнистый клочок обозримого неба давал ей прожиточный свет и тепло на дальнейшее благополучие». Уже из этой фразы понятно и расхождение «горожан» с «деревенщиками». «Почвенничество» «горожан» урбанистично, черпает силу из занесенных полит. суховеем пластов языка, из его «культурного слоя», буквально замурованного сов. властью в спецхранах. В этом тоже отличие «горожан» от «деревенщиков». Проза Е. Замятина и А. Платонова для Г. существеннее пестрого говора старух на завалинке. Хотя, конечно, Г. был на их стороне, а не на стороне создателей номенклатурных проектов об отчуждении от страны «неперспективных деревень». И все же «горожане» скорее были не «инакомыслящими», а, как сказал бы Г., «инакопишущими». Т.е. «инакомыслящими», но каждый на свой салтык. Работа Г. над своими текстами – это работа поэта. По сходному пути шел, напр., в то же время В. Соснора.
В «манифесте», предваряющем 1-й сб. «Горожане», утверждалось: «Мы хотим действенности нашего слова, хотим слова живого, творящего мир заново после Бога. Может быть, самое сильное, что нас связывает, – ненависть к пресному языку. <…> Мы хорошо знаем себя и то, что нас окружает. Мы хорошо знаем свою страну сейчас, здесь, вот в этот ее час, и верим, что достоверное воссоздание того, что мы знаем – достаточное основание для полного собрания сочинений».
Своими, личными, словами Г. сказал обо всем этом в очерке «Горожане» : «Вот если, например, Андрей Синявский считал остроумно свои расхождения с этой властью чисто стилистическими, то у “Горожан” остроумно никаких расхождений с ней не было, мы никогда нигде ни в чем не сходились. И вовсе не важно, как мы писали – хорошо ли, плохо ли, это вопрос риторически второстепенный, – как умели, так и писали. Здесь очень важно, чтобы – уметь. А художественная литература, когда что-то свое там умеешь, есть абсолютнейшая свобода в ее неподконвойно творческом явлении при любой власти».
В 1964 и 1965 два сб. «Горожане» (в них включены рассказы Г. и две его повести: « Цвет неба » и « Женька с иной планеты »), официально поддержанные Д. Даром и А. Розеном, были тем не менее отвергнуты лен. изд-вами. Третий сб., в кот. был приглашен еще и С. Довлатов, остался лишь в проекте. Сохраняя дружеские отношения, как лит. группа «Горожане» существовать перестали. Публикации Г. во все дальнейшее время крайне редки: ж. «Простор» (Алма-Ата), газ. «Строительный рабочий», с 1978 - эмигрантский ж. «Эхо», после 1990 - ж. «Сумерки», «Звезда», альм. «Камера хранения».
Писать Г. в поздние годы стал неспешно, все дольше оставаясь «наедине со светом», как он написал в воспоминаниях о Довлатове. То, что ежечасно приглушало его воображение, он назвал «черным налом языка», тем «черным налом», из кот. извлекал ослепительные блестки и смыслы тот же Довлатов. Речь тут шла о важнейшей проблеме, разделявшей и разделившей обоих «горожан». Г. восстал против «профессионализма», в эссе «Наедине со светом» заявив: «Профессионал – это местоблюститель. Он исступленно ревностен, исповедуя заветы своей специальности, но традиционен, инертно метущийся в ее шорах». И тут Г. задает вопрос, ответ на кот. воодушевлял его в поздние годы на мало кому ведомые лит. свершения: «Не потому ли почти все человеческие новации принадлежат априори на практике не профессионалам, а самоучкам, изгоям? Они самобытные мастера по призванию. Внутренний шепот у них остерегает их от благополучия на ветру, тогда как усвоенный профессионалами цеховой кодекс является панцирем от искушения. Место, кот. профессионалы блюдут, обозначено где-то в обозе на хвосте мастера. Человек я не светский, не предлагайте мне корпоративной среды».
Этот пассаж ― без сомнения отповедь другу-профессионалу Довлатову на его «Невидимую книгу», где поведано о Г., «человеке не светском»: «Выдумщик, плут, сочинитель, он начинал легко и удачливо. Но его быстро раскусили. Последовал длительный тяжелый неуспех. И Губин, мне кажется, сдался. Оставил литературные попытки. Сейчас он чиновник Ленгаза, неизменно приветливый, добрый, веселый. За всем этим чувствуется драма. Сам он говорит, что писать не бросил. Мне хочется этому верить. И все-таки я думаю, что Губин переступил рубеж благотворного уединения. Пусть это звучит банально – литературная среда необходима. Писатель не может бросить свое занятие. <…> Вот почему я думаю о Губине с тревогой и надеждой» (С. Довлатов. СС: В 4 т. Т. 3. СПб., 1999).
Г. провел жизнь «самобытного мастера по призванию», в борьбе с «Тьфу-бытием», как писатель выразился в «Илларионе и Карлике», свое занятие он не бросил, нашел к этому «Тьфу-бытию» острый языковой ключ, открывший дверь в его бессознательное, заставляющее «товарищеский ужин» превращать в «товарищеский ужас». После эмиграции Довлатова, Ефимова, Марамзина, смерти Вахтина писатель вернулся к положению «самоучки», создав в этом кач-ве, помимо «Бездождья до сентября», самую свою оригинальную вещь «Илларион и Карлик» . О ее последней редакции О. Юрьев сообщает: «“Илларион и Карлик” писался начиная с 1981-го года, буквально вплоть до последней издательской корректуры, переписываясь, ужимаясь, уплотняясь – в неистребимой и неутолимой тоске по совершенству текста. И в неискоренимой верности тому взгляду на язык, что в конце 50-х – начале 60-х гг. обрели, оглянувшись, несколько молодых ленинградских писателей. Этот взгляд на язык, эта традиция вывернутого, сдвинутого, орнаментального слова, загоняющего смысл в невозможность никому и ничему служить, кроме себя самого…». Вовлеченному в эту манеру изложения, объясняться дальше уже невозможно, обратно к смыслу не вывернуть. И не надо: ведь «Илларион и Карлик» имеет подзаголовок, повествующий о конкретной бесконечности языковых возможностей: «Повесть о том, что…». О чем же, спрашивает Юрьев? «О проверке русской речи на предел спрессованности? Об испытании русской прозы на предел ритмизации? Об контроле русской жизни на предел отчуждения?»
Писавшаяся 15 лет эта повесть – «…проникающий до кишок, оглушительный вопль о Родине», об утратившем естественную речь «Тьфу-бытии», тем самым и о его немоте. Ибо «черный нал» языка – это уже не речь. Забота писателя Г. состояла в том, чтобы доказать право на «субъективность» своей манеры как на единственную объективную реальность искусства. Вместе со своим героем Г. «отстаивал антикандальное право людей расковать языки».
Соч.: Бездождье до сентября: Повесть // Эхо. 1978. № 1; Илларион и Карлик: Повесть // Эхо. 1984. № 13; Башня: Глава из романа // Сумерки. 1991. № 12; Бездождье до сентября // Камера хранения. СПб., 1993. № 3; Рассказы из цикла «Клубок аномальных метафор» // Камера хранения. 1994. № 4; Илларион и Карлик. СПб., 1997; Бездождье до сентября // Звезда. 1998. № 8; Наедине со светом // Сергей Довлатов: Тв-во, личность, судьба. СПб., 1999; Питерские «шестидесятники». «Горожане» // Звезда. 2003. № 5.
Лит.: Stefanovic B., Wertsman V. Free Voices in Russian Literature.
А. Арьев
