Хлебников Велимир

ХЛЕ́БНИКОВ Велимир (наст. имя Вик­тор Владимирович) [28.10(9.11).1885, с. Тундутово Малодербетовскоого улуса Астрахан­ской губ. - 28.6.1922, д. Санталово Крестецкого р-на Новгородской обл.] - поэт, про­заик, драматург.

Родился в дворянской семье, отец - уче­ный-естественник, орнитолог, мать - по об­разованию историк. Детство проходит в се­мейных переездах (Волынская и Симбирская губ.) и завершается окончанием в 1903 гим­назии в Казани, после чего следует поступле­ние в Казанский ун-т на естественное отд. физико-математического фак-та. Осенью 1908 X. уезжает в СПб. и поступает в ун-т на 3-й курс того же фак-та. В СПб. происходят его перв. лит. знакомства (Н. Гумилев, С. Городецкий, О. Мандельш­там, М. Кузмин, «подмастерьем» кот. вскоре себя X. назовет); он посещает «сре­ды» Вяч. Иванова, «Академию стиха» при «Аполлоне», но вместе с тем сводит дружбу и с будущими футуристами В. Каменским, братьями Бурлюками, Е. Гуро, М. Матюши­ным, на квартире кот. собирается их кружок.

В 1910 выходит 1-й сб. футуристов с при­думанным X. названием «Садок судей». X. становится безусловным, несмотря на исклю­чительную скромность и житейскую отрешен­ность, идейным и творч. центром со­здавшейся группы футуристов (по его собств. определению - будетлян). Несколь­ко позже к «будетлянскому содружеству» присоединяются В. Маяковский, А. Круче­ных, в соавт. и под одной обложкой с кот. выходят в дальнейшем мн. книги X.

Личную творч. программу в создании искусства будущего X. намечает как сверхзадачу. В 1904 в ряде своих заметок (« О буду­щем человека», «Новое», «Пусть на могильной плите прочтут »), на десятиле­тия предвосхитивших выдвинутое Э. Леруа и В. Вернадским понятие ноосферы (греч. - сфера разума), X. создает синонимич. ему термин «мыслезем», под кот. пони­малось интеллектуальное и духовное прост­ранство планеты. Как естественник и мате­матик, он даже пытался вывести формулу со­отношения между массой «мозговой ткани» человечества и косной массой Земли, в ре­зультате чего приходил к двум заповедям: «Увеличивайте вес отдельного мозга во вся­ком человеке». Это считает он «двумя путями мирового спасения <...> Поистине: земля во-лит быть мозгом!» (Р. Дуганов). По­нятие «мыслезема» («мыслеземные тела», «поля мыслеземные») он вводит в свои худож. произведения (« Песнь Мирязя , 1907; « Искушения грешника », 1908).

Перв. из крупных произведений X. по­эма « Журавль » (1909) представляет собой как бы предупреждение человечеству об ожидающих его печальных последствиях, ес­ли оно допустит преобладание над «мыслеземом» и «князь-материей» косных и мерт­вых сил, носящих видимость достижений технич. прогресса (истребление людей хищно ожившими машинами). К этой теме он будет обращаться и в дальнейшем (« Змей поезда: Бегство », 1910; « Бунт жаб », 1913–14), но в следующих за «Журавлем» т.н. мифологич. поэмах « Лесная де­ва » (1911), « И и Э » (1911–12), « Вила и леший », « Шаман и Венера » (обе - 1912), « Сельская дружба » (1913) изоб­ражается мир подлинно гармонич. су­ществования человека в лоне природы, вос­принимаемой как сказочное прошлое: «сво­бодные сны о каком-то прекрасном и не­множко страшном мире, мире стихийных и значительных вещей...» (Д. Мирский).

В 1911 X. уходит из ун-та, и для него до самых посл. дней начинается жизнь, полная скитаний и материальной неустроен­ности, но исполненная неслабеющей творч. одержимости. Его произведения публи­куются в футуристических альм. и групповых сб., носящих по своему содержанию, оформ­лению, а также названию печать яркой, бро­сающей вызов новизны: «Пощечина общест­венному вкусу», «Дохлая луна», «Требник троих» (все - 1913), «Молоко кобылиц» (1914). В 1912 выходят его перв. кн. « Учитель и ученик » (Херсон), « Мирсконца » (М.) и « Игра в аду » (М.), последние две в соавторстве с А. Крученых. К этому же времени относятся и перв. высказывания о его тв-ве. М. Кузмин в 1909 упомина­ет в своем дневнике о «вещах» X., в которых «есть что-то очень яркое и небывалое», и да­лее он называет их «гениально-сумасшедши­ми» (см.: Кузмин М. Дневник 1908–1915). А. Блок в дневнике 25 марта 1913 запис.: «Подозреваю, что значителен Хлебников». Появление стихов X. в обоих «Садках судей» (2-й вышел в 1913) сразу же было зафиксировано Н. Гумилевым, обратившим внимание на то, что образы X. «убедительны своей нелепостью», а мысли - «своей парадоксальностью». Гумилев первый отметил и исключи­тельное жанровое своеобразие творчества X.: «теоретические исследования в области стиля и иллюстрация к ним» (Н. Гумилев). «Теоретическая» часть и худож. текст составляли единое целое, подчиняясь более высокой, уже как бы сверххудож. за­даче, перед кот. традиционное жанро­вое деление, напр., на лирику, драму, эпос или прозу не имело по существу уже ни­какого значения. Одн. из таких сверхзадач становится для X. проблема времени, впер­вые именно у него становящаяся гл. те­мой поэзии.

По X., время обратимо, и вполне возмож­но преодоление его ист. сущности как проклятия, когда даже смерть станет не чем иным, как «временным купанием в вол­нах небытия» (« Наша основа », 1919), тем более это существенно и важно, поскольку «после купания в водах смерти люд станет другим» (повесть « Ка », 1915). Эта мысль звучит уже в диалогах «учителя и ученика» (« О словах, городах и народах », 1912): «Видишь ли, я думаю о действии будущего на прошлое». Закон этой обратимости в виде «повторения мировых волн» можно вычис­лить путем сопоставления дат самых разных ист. событий. Таким сопоставлени­ем X. всю жизнь и занимался - и не безре­зультатно, поскольку уже в том же «Учителе и ученике» подсчет катаклизмов мировой ис­тории завершается предположением относи­тельно России: «...не следует ли ждать в 1917 году падения государства?» В том же 1912 в сб. «Пощечина общественному вку­су» X. публикует заметку под назв. « Взор на 1917 год », где список дат паде­ний разных государств заканчивается тем же роковым 1917 для России, скрытой здесь под криптограммой «Некто» («Некто 1917»). Это предсказание использ. в поэме «Облако в штанах» (1915) В. Маяковский, слегка ума­лив дату: «...в терновом венце революций / грядет шестнадцатый год». Проблема обра­тимости времени находит у X. выражение не только в математич. вычислениях исто­рии или даже прямом предвидении, но и в худож. реализации произведения, например, в композиции драмы «Мирсконца», начина­ющейся со старости героев (и даже смерти одного из них), а завершающейся ремаркой: «Поля и Оля с воздушными шарами в руке, молчаливые и важные, проезжают в детских колясках». Худож. решение проблемы обра­тимости времени наталкивает X. на открытие даже особого жанра «сверхповести», реали­зованного в « Детях Выдры » (1913) - не­коем космич. мифе, где отсутствие логи­ки времени заменяется единовременным су­ществованием разных ист. явлений: «Ганнибал, Будетлянин, Святослав, Ломоно­сов». В упомянутой выше повести «Ка» идея обратимости времени реализуется в главном герое, кот. «нет застав во времени».

Одержимость решением проблемы вре­мени выводит, наконец, X. и вовсе за пределы худож. тв-ва. Проживая в 1916 в М., он задумывает организацию «Государст­ва Времени», куда должны будут войти луч­шие люди современности - «Председатели земного шара» - числом 317 человек, кото­рые могли бы диктовать «правительствам пространства» («пространство» - более низ­шая, бытовая категория бытия) волю Добра и Гармонии. Само понятие числа, способного властвовать над историей, также становится одним из существеннейших феноменов хлебниковского тв-ва и обретает свое даже образное существование в таких выражени­ях, как «весна чисел», «чисел нежные кри­вые» (« Сестры молнии », 1915–21), «За­пах вещей числовой / Между деревьев сто­ит» (« Царапина по небу: Прорыв в язы­ки », 1922). «Хлебников не просто вычислял, он мыслил числами и даже каким-то трудно­постижимым образом чувствовал и ощущал мир в числе» (Р. Дуганов), об этом свидетельствуют его собственные признания в заметках 1920–21: «Я чую, боль огня и ли­пы запах будут водопадом чисел. Это мой ум»; «Пьянею числами»; «Числа! голые вы во­шли в мою душу, и я вас оде<вал> одеждою земных чувств и народов». Через числа определял он и свою роль демиурга: «Моя задача - построить во вто­рой раз мир из бревен троек и двоек» (Н. Сте­панов).

Преображение мира мыслится X. не толь­ко путем постижения тайны числа, но и тайны слова, раскрытие кот. представлялось поэту через не знающий пределов филол. эксперимент. Результат его работы по перест­ройке поэтич. речи, свободно отныне включающей огромнейший материал быто­вого, архаического, диалектного, фольклор­ного, науч., инонац. языка, а также самим изобретенных неологизмов, оказался грандиозным. В основе исключительной но­визны поэтич. языка X.- отношение поэта к слову как к миру; даже такой малый, лишенный какого-либо самостоятельного предметно-смыслового значения словесный элемент, как звук, оказывается здесь соот­ветствующим тому или иному моменту, при­знаку, явлению реальной действительности. Это отмечается уже Гумилевым: «Он (X.- А. М .) верит, что каждая гласная заключает в себе не только действие, но и его направле­ние: таким образом, бык - тот, кто ударяет, бок - то, во что ударяют; бобр - тот, за чем охотятся, бабр (тигр) - тот, кто охотится, и т.д.» (Н. Гумилев). X. была даже составлена специальная «азбука понятий», в которой устанавливались соответствия меж­ду отд. звуками и свойствами реаль­ного мира на уровне, напр., цвета (М - синий, Л - белый, слоновая кость, Б - крас­ный, рдяный, З - золотой) или пространст­венных перемещений (В - «вращение одной точки кругом другой», «слияние нескольких поверхностей в одну», Ч - «пустота одного тела, заполненная объемом другого тела» (« Художники мира! ». 1919). По свиде­тельству современника, он составил также «таблицу шумов», состоящую из согласных, поскольку пренебрегал гласными, «которые были, по его мнению, женственным элемен­том в речи и служили лишь для слияния муже­ственных шумов» (Д. Петровский). Все это проистекало из глубочайшего убеж­дения поэта в том, что «слова были подобием мира». «Хлебников хотел раскрыть слово для ми­ра, вычислить всю его магию, чтобы владеть ею для преобразования окружающего в Ладомир» (В. Марков).

На теоретич. уровне необходимость словотворчества сам поэт определял как спо­соб избавить поэзию от «книжного окамене­ния языка». Это, согласно лингвистич. мифологии X., не совсем оказывалось и труд­ным, поскольку «каждый корень изна<чально> все формы образовывал» (запись в тет­ради 1908). Новообразования X. чаще всего не нарушают законов языка, поэт стремился выявить скрывавшуюся в слове поэтическую потенцию («грезютка», «грустиночка», «клинопад», «снежимочка», «солнцелов», «Тихославль», «царепад»; «Там, где жили свиристе­ли, / Где качались тихо ели, / Пролетели, улетели / Стая легких времирей» (« Там, где жили свиристели ...», 1908), « Сыновеет ночей синева ...» (1920).

Высшую цель своего словотворчества X. видел в создании т.н. «звездного» или «за­умного» языка, не находя ничего предосуди­тельного в последнем синониме, оправдыва­емом существованием таких понятий, как «заречный», «залесный» край. Аналогично этому следует понимать и «заумный» язык, т.е. выходящий пока за пределы нынешнего состояния ума, но могущий стать понятным для всеобщего уразумения в будущем. В сво­ем оправдании «заумного» языка прибегает он и к следующей аргументации: «Заумный язык есть грядущий мировой язык в зароды­ше. Только он может соединить людей. Умные языки уже разъединяют» (« Наша основа »).

Следствием творч. экспансии X. в слово, а через него и во все бытие планеты и космоса становится ощущение масштабно­сти и как бы раздвинутости пространства. Перв. исследователь поэта по этому поводу высказывался: «Поэмы Хлебникова имеют касательство то к середине каменного века, то к русско-японской войне, то к временам князя Владимира или к походу Аспаруха, то к мировому будущему...» (Р. Якобсон). Отмеченным еще в 1913 ощущени­ем глобальности хлебниковского эпического мира - «Многие его строки кажутся обрывка­ми какого-то большого, никогда не написан­ного эпоса» (Н. Гумилев) - проник­нута и лирика поэта, например, знаменитое шестистишье « Годы, люди и народы ...» (1916) - о пребывании человеч. «бы­тия» в космосе; отд. образы природы открывались поэту благодаря тому, что ему было как бы доступно созерцание ее на про­тяжении чуть ли не всей вечности: «Ты смот­ришь, задумчиво зоркая, / Как слабо шагает медведица» (имеется в виду созвездие Медведицы; « Три сестры », 1921). Глобальность представала важнейшей художественной до­минантой в поэзии X. Сама личность поэта внушала его современникам впечатление че­го-то крупного и значительного. X. говорил, что на месте его рождения «соединяются три мира - треугольник Христа, Будды и Маго­меда» (В. Григорьев). Поэт как бы вносил «с собой какую-то особенную, облегающую его атмосферу гро­мадного пространства. Казалось, на плечах Велимира лежит этот «Великий мир» - Вели­кий мир - космическое... Вспомнилась сказ­ка Жакова о том, как болид слетает на землю в виде юноши» (Д. Петровский). Друго­му современнику запомнились его глаза «со зрачком, казалось, неспособным устанавливаться на близлежащие предметы» (Б. Лив­шиц). По поводу открывших­ся ему законов в исчислении «исторических волн» X. высказывался: «Я просто брал живые величины времени, стараясь раздеть донага от существующих учений» (« Доски судь­бы », 1922). О. Мандельштам о языковой свободе X. в «Заметках о поэзии» (1923) пис.: «Так мог бы и должен бы развиваться язык-праведник, не обремененный и не оск­верненный историческими невзгодами и на­силиями. Речь Хлебникова до того обмирще­на, как если бы никогда не существовало ни монахов, ни Византии, ни интеллигентской письменности» (Слово и культура. М., 1924). Это отмечается почти всеми исследо­вателями тв-ва поэта.

В тв-ве X. значительно возрастает способность самого образа изображать мир многозначно, на разных его срезах и уров­нях. Напр., в облике русалки в поэме « Поэт » (1919–21): «Глаза ночей. / Они зо­вут и улетают / Туда, в отчизну лебедей, / И одуванчиком сияют / В кругах измученных бровей» - сквозь поэтически прекрасный образ мифического женского существа про­свечивают черты лежащей в его основе тра­гической реальности (глаза утопленницы). Подобное поэтич. мышление соотносит поэзию X. с важнейшими открытиями искусст­ва XX в. В стих. « Молот » (1919–21) дроби­мая молотом каменная порода преподносит­ся как мертвое засохшее море, в кот. по­тенциально таятся живые существа: «Удары молота в Могилу моря, / В холмы русалок, / По позвонкам камней, / По пальцам медных рук...» «Увидеть в камне когда-то бывшее мо­ре и населить его флорой, фауной и мифоло­гией, в ударах молота по породе увидеть удары по глазам русалок - для такого соче­тания точности и фантазии нужно быть боль­шим поэтом <...>, причудливая смесь мета­фор, мифологических видений и геологии производит сюрреалистическое впечатле­ние» (В. Марков).

Поэзия X. близка живописи и графике ху­дожников русского авангарда, из кот. почти все были его друзьями и соавторами-иллюстраторами его кн.: «Мирсконца», «Игра в аду» (в соавт. с А. Крученых, 1912 и 1914) и «Бух лесиный» (1913) ил­люстрировались Н. Гончаровой, В. Татлиным, М. Ларионовым, К. Малевичем и О. Розано­вой; « Творения » (1914) - Д. Бурлюком; « Изборник стихов » (1914) - К. Малеви­чем и в большом объеме «языческими» лито­графиями П. Филонова. Стихи X. Публ. почти во всех программных сб. художников-авангардистов, любивших иллюстриро­вать его «творения» и создавать его портреты (Н. Кульбин, П. Филонов, В. Маяковский, Б. Григорьев и др.).

X. принадлежит, безусловно, первенство в обл. существенного обновления поэтики русского стиха. Осуществлялось это им не только за счет обильного включения неоло­гизмов и выявления предельных потенций об­разного слова, но и путем введения в высшую категорию художественности всего того, что считалось доселе в ней нежелательным, слу­чайным, недоработанным, наивно вкравшим­ся, вплоть до lapsus'a. «Новое зрение Хлеб­никова, язычески и детски смешивающее ма­лое с большим, не мирилось с тем, что за плотный и тесный язык литературы не попа­дает самое главное и интимное, что это глав­ное, ежеминутное оттесняется „тарою” лите­ратурного языка и объявлено „случайнос­тью”. И вот случайное стало для Хлебникова главным элементом искусства» (Ю. Тынянов). Так, за lapsus можно принять в строках «По лесу виден смутный муж / С лицом печа­ли и тоски» («Лесная дева») неверное пред­ложное управление: «по лесу» вместо долж­ного «в лесу». Однако «неправильный» пред­лог «по» дает движение, которого не дал бы предлог «в», а прилагательное «смутный» на­ряду «с психологической характеристикой (печаль певца) дает дополнительный смысл неясности, частичной скрытости этого движе­ния за деревьями (от глаз наблюдающего). Таким образом, „неправильность” насыщает фразу вторичными смыслами...» (В. Марков); бессмыслица становится «новой семантической системой» (Ю. Тынянов). Подобного рода «неправильности» в сознании читателей обычно ассоциируются с наивностью и свежестью детского мировос­приятия: «ребенок и дикарь были новым по­этическим лицом, вдруг смешавшим твердые „нормы” метра и слова. Детский синтаксис, „инфантильные” „вот”, закрепление мимо­летной и необязательной смены словесных рядов» (Ю. Тынянов). Нечто подобное проступало, по утверждению современника, и в самой внешности поэта: «Голос у него был до странности неожиданный для большого человека: высокий, детский, какой-то закруг­ленный, похожий разве только на его почерк, губы его скорее вышептывали, чем выговари­вали слова» (Д. Петровский).

Этот же инфантилизм - как выражение наивно-свежего взгляда на мир - ощутим ив лирике поэта, как бы воспроизводящей «первозданный строй человеческой души», особенно в пейзажных образах: «Бежаль реки, по что, куда? <...> Милочь и любочь счаст­ливой четой / Идут вдвоем по тропинке глу­хой, / А за ними вдали голубая река / Катит валами всегда глубока. / А над ними шатры хвои сине-седой, / А за ними пастух, одино­кий, молодой...» (« Грезирой из камня немот ...». 1906–08); «За осокой грезных лет/ Бегут струи Любины...» (« Нега неголь ». 1907); «Но моряной любес опрокинут, / Чей-то парус в воде кругло-синей...» (« В этот день голубых медведей ...». 1919); «К девам и женкам / Катись медвежонком...» (« Русь зеленая в месяце Ай! ». 1921).

Новаторство X. в обл. словеснообразной формы и мироощущения пополнялось и нововведениями в ритмич. строе сти­ха: им «был разрушен впервые мелодийный канон в поэзии путем размыкания внезапно прерванных ритмических цепей» (Асеев Н. Дневник поэта. Л., 1929).

Этика X. также носит печать исключитель­ного своеобразия творч. личности по­эта. Понятия добра и зла в плане онтологиче­ском для него не существует, о чем свидетель­ствует хотя бы стих. «Где засыпает невоз­можность на ладонях поучения...» (1921), в кот. он предлагает смешать в напитке общем все: «С венком купён - вол­чицы челюсть, / С убийцею задумчивое ла­до, / С столетьями мгновенный легкий шелест / И с хмелем лоз - стаканы яда». Для него и могильные черви («червядь»), кот. уде­ляется в его поэзии достаточное внимание, поют наравне со всем прочим свою «песнь мироздания». В «инфантильном» мировос­приятии поэта словно бы не существует взгля­да, разделяющего мир на его светлые и тем­ные стороны: «Там небеса стоят зеленые, / Какой-то тайной утомленные. / <...>Там жаба тихо умирает / И ею уж овладевает» («Вила и леший»). Однако, устраняя дуализм добра и зла на уровне бытийственном, X. активно утверждает их противоречие на уровне твор­ческом, проводя четкую границу между людь­ми, чей порыв направлен в будущее, откуда уже ощутимо «дует ветер богов слова» (« Свояси », 1919), людьми-изобретателями и людьми-приобретателями, потребителями, что на языке X. означает непримиримый пока еще конфликт между «людьми времени» и «людьми пространства». И тут неприятию подлежит все, что препятствует творч. устремлениям «людей времени». Призван­ный в 1916 в армию, X. больше всего страдал от мысли, что занятие ненужным делом уби­вает в нем творца-будетлянина. Дело самой войны - как разрушение, гибель - воспри­нималось им крайне негативно не столько по отношению к себе, сколько по отношению к России, «сыны» кот. («Колосья синих глаз, / Колосья черных глаз...») обрече­ны удобрять «пажитей прах» (« Берег не­вольников ». 1921). «Правда, что юноши стали дешевле?» - с горечью восклицает он в поэме « Война в мышеловке » (1915–22). Духовно-творч. силы России осо­знаются X. в абсолютном единстве с собст­венными: «Я клетка волоса или ума большого человека, кот. имя Россия» (« Юноша я - мир », до 1914). Проницательным совре­менником вскоре же после смерти поэта были отмечены и его «опьянение русским языком», и его «способность проникать в самую глубь, сердцевину творчеств русских сил и предви­дения» (Кузмин М. Условности. Пг., 1923).

В революции 1917 X. запечатлел как вы­плеск, разгул соц. эмоций с преобла­данием чувства мести со стороны люмпен­ских элементов по отношению к власть иму­щим, аристократии и интеллигенции (поэмы « Ночь перед Советами », 1920; « Прач­ка. Горячее поле», «Настоящее », обе - 1921), так и наивное присоединение утопи­ческих идеалов будущего к политическим идеям переворота (« Ладомир », 1920). Вместе с тем образно-ассоциатив. виде­ние X. революции обличает в нем и ее отри­цателя: делающий революцию предстает здесь «с рукой в крови взамен знамен...» («Ладомир»), ее священные атрибуты высту­пают и знаками насилия, жестокости, смерти: «И знамена, алей коня, / Когда с него содра­ли кожу, / Копями старое казня, / Летите на орлов похожи!» (« Ночь в окопе », 1921). Поэт высказывался о том, что «первая заглав­ная буква новых дней свободы так часто пи­шется чернилами смерти» (Д. Петровский). Изображая в поэме « Ночной обыск » (1921) на высочайшем худож. уров­не «силу взаимной классовой ненависти бе­лых и красных» (Д. Мирский), он с сочувствием рисует облик белогвардейско­го мальчика, расстрелянного матросской братвой, глумящейся заодно и над висящим в углу образом Спаса. Поэма завершается полной пророч. провидения трагедией возмездия.

По свидетельству близко общавшегося тогда с X. Дм. Петровского, его вообще «уг­нетала революция», как «она выявлялась тог­да, но не верить он не хотел и бодрился» (Д. Пе­тровский). Не случайно в годы со­здания революционных поэм, в противовес им, он снова обращается к своему прежнему мифологическому эпосу и создает проникнутые приятием мира, светлым чувством приро­ды прекрасные пантеистические идиллии «Три сестры» (1920, 1921), « Лесная тос­ка » и «Поэт» (обе - 1921), а также близкое им по духу стих. «Русь зеленая в месяце Ай!» (1921), исполненное гармонией языческих переживаний времен года с их дохристиан­ским простодушием и весельем.

Все годы революции и Гражданской вой­ны X. ведет неприкаянный, бродячий образ жизни. В 1920 он переносит два тифа и две тюрьмы (у белых и у красных), попадает в Харькове в психиатрич. больницу (Са­бурова дача), находившиеся здесь имажини­сты (С. Есенин, А. Мариенгоф) устраивают ему шутовскую (воспринятую им всерьез) ко­ронацию на звание Председателя земного шара. В июне вместе с Красной Армией по­падает в Персию, а в авг. возвращается в Ба­ку, откуда переезжает в Пятигорск и осенью, голодный и раздетый, добирается до Москвы, где поселяется у художника П. Митурича. Творч. работы, однако, не прекращает, в Персии им создается прекрасное стих. « Ручей с холодною водой ...», работает над очередной сверхповестью « Зангези » и кн. « Доски судьбы » (продолжение вычислений «мировых волн» с целью «судьбопознания» и «судьбоплавания»). Обе вы­ходят отдельными изданиями на следующий год, уже после смерти поэта. В поэзии этого завершающего этапа нередко обнаружива­ются пессимистич. ноты, осознание X. своего одиночества, своей несвоевременнос­ти в чуждом ему времени: «Случалось ли вам лежать в печи / Дровами / Для непришедших поколений?» (« Синие оковы »); «Мне, ба­бочке, залетевшей / В комнату человеческой жизни, / Оставить почерк моей пыли / По су­ровым окнам подписью узника» («Зангези»). Поэтическим откровениям сопутствуют и при­знания в прозе: «Я чувствую гробовую доску над своим прошлым. Свой стих кажется чу­жим» (из записной книжки, 7 дек. 1921). В его самых последних, предсмертных сти­хах - пророческое завещание своим после­дователям быть «людьми времени», а не «пространства»: «Далекий и бледный, но не <житейский> / Мною указан вам путь...» (« Не чертиком масленичным ...», май–июнь 1922).

В мае 1922 Митурич увозит больного X. в надежде дать ему подлечиться и окрепнуть в деревеньку Новгородской губ., где спасти его, однако, уже не удается: у него отнимают­ся ноги, и он в страшных мучениях умирает. В 1960 его прах с погоста д. Ручьи (Новго­родской губ.) был перевезен в М. на Новодевичье кладб. Существует, однако, версия, что по незнанию точного места захо­ронения X. был вырыт и увезен прах другого человека. На оставшейся в Ручьях «подлин­ной» могиле поэта в 1986 был поставлен па­мятник работы скульптора Ф. Клыкова. Т.о. в наст. время у X. имеется две могилы, что вполне соответствует уникальной «привилегии» Председателя земного шара, а также одной из его ранних записей: «Быть в разных местах, но в одно время» (В. Григорь­ев).

Соч .: СС: в 5 т. Л., 1928–33; СС: в 3 т. СПб., 2001; Стихи // Царскосельская антология / сост., вст. ст., подгот. текста и прим. А. Арьева. СПб.: Вита нова, 2016.

Лит.: Петровский Д. Повесть о Хлебникове. M., 1926; Тынянов Ю. О Хлебникове // Хлебников В. Собр. произведений. Л., 1928. Т. 1; Степанов Н. Велимир Хлебников. М., 1975; Мирский Д. Велимир Хлебников // Мирский Д. Лит.-критич. статьи. М., 1978; Григорь­ев В. Словотворчество и смежные проблемы языка поэта. М., 1986; Якобсон Р. Новейшая русская поэзия. Набро­сок первый: Подступы к Хлебникову // Якобсон Р. Рабо­ты по поэтике. М., 1987; Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989; Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990; Дуганов Я. Велимир Хлебников: Природа тв-ва. М., 1991; Марков В. О Хлебникове: Попытка апологии и сопротивления // Марков В. О свободе в по­эзии. СПб., 1994; Крусанов А. Русский авангард: 1907–1932: В 3 т. СПб., 1996. Т. 1. Боевое десятилетие; Григо­рьев В. Будетлянин (О В. Хлебникове). М., 2000; Мир Beлимира Хлебникова. М., 2000; Баран X. О Хлебникове. Контексты. Источники. Мифы. М., 2002; Беренштейн Е. Эстетика прекрасного Велимира Хлебникова // Фило­софия и культура. Тверь, 2002; Гарбуз А., Зарецкий В. Поэзия рубежа: Велимир Хлебников, 1885–1922 гг. // Цветы необычайные. М., 2002; Григорь­ев В. «Безумный, но изумительный...» // Коммуника­тивно-смысловые параметры грамматики и текста. М., 2002; Семенова С. «Зачеловеческие сны» Велимира Хлебникова // Русская лит-ра. 2002. № 2; О Хлебникове: Контекст, источники, миры. М., 2002; Бирюков С. Року укор: Поэтические начала. М., 2003; Старкина С. Велимир Хлебников. М., 2007 (ЖЗЛ); Велимир Хлебников и русская лит-ра: Сб. М., 2008; Доски судьбы: Велимир Хлебников: Текст и контекст. М., 2008.

А. Михайлов