Лосев Лев
ЛÓСЕВ Лев (до 1981 ― Алексей; наст. имя ―Лев Владимирович Лифшиц) [15.6.1937, Л-д ― 6.5.2009, Гановер, Нью-Гэмпшир, США] - поэт, эссеист, литературовед, драматург.
Отец Л. - В. А. Лифшиц, поэт, детский писатель. Мать - А. М. Генкина, автор неск. стихотв. книг для детей. За вычетом немногих лег (1941–44, эвакуация в Омске, 1959–60, работа на Сахалине) до февр. 1976 жил в Л-де. С 1954 по 1959 учился на филол. фак-те ЛГУ, где познакомился и подружился с Л. Виноградовым, В. Герасимовым, М. Ереминым, С. Кулле, В. Уфляндом, составившими (вместе с А. Кондратовым) лит. содружество, заметное в неофиц. культурной жизни Л-да кон. 1950-х ― 70-х. В ун-те все они находились под обаянием личности Мих. Красильникова, прославившегося в 1951 учиненным на фак-те (вместе с Эдуардом Кондратовым, Юрием Михайловым и еще двумя-тремя студентами) «хэппенингом»: действом во славу будетлянина Хлебникова, чьи стихи распевали, расположившись на полу вокруг миски кваса - с деревянными ложками, в сапогах и рубахах навыпуск. Закалка футуризмом пошла впрок, отлучила Л. от ординарных методов сочинительства. Что весьма существенно при его общем принципиально трезвом взгляде на жизнь. Прирожденным «футуристом» Л. не был, дипломное сочинение в ЛГУ писал об эссеистике А. Блока (что нужно иметь в виду, рассматривая позднюю лирику Л., отличающуюся «антиблоковской» направленностью), а в начальной стихотв. практике сильнее всего воспринял обэриутские веяния. Большое значение имело посещение (вместе с Ереминым и Виноградовым) 29–30 янв. 1956 Б. Пастернака, в поэзию кот. Л. был влюблен с детства и понимал ее «не понимая». Ему было восемнадцать лет, и он думал: «Сегодня самый значительный день моей жизни». Но и в позднем стих. «30 января 1956 года» писал: «Все, что я помню - день ледяной, / голос, звучащий на грани рыданий, / рой оправданий, преданий, страданий, / день, меня смявший и сделавший мной».
Недописанная кн. Л. «Меандр» (долголетний плод «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет») содержит такое рассуждение: «Всегда находились поэты и художники достаточно молодые, пьющие или сумасшедшие (или все это вместе), чтобы пренебрегать опасностью и резвиться лагерной бездны на краю». 7 нояб. 1956 в Л-де на демонстрации был арестован Красильников, посидел в Крестах и Уфлянд. Никакой антисоветской доктрины Л. и его друзья никогда не разрабатывали, любая идеология была для них фантомом. Главным для Л. была автономия личного переживания, сбереженная от чужеродных примесей память. Наслушавшись и начитавшись проповедников всех рангов, Л. предпочел умозрение Чехова, Зощенко и Евг. Шварца. Т.е. необозримую сферу конкретных суждений, разлад и полноту частного существования. Даже не оформленная в окончательный текст самим автором, проза «Меандра» оценена высоко: «Если оглянуться на русскую литературу в поисках предшественников или схожих образцов мемуарной прозы, то <…> на ум приходят воспоминания Ивана Бунина, столь же беспощадные, яркие и врезающиеся в память» (М. Артемьев).
Печатался Л. с 17 лет, и карьера у него высветилась скорее хорошая, чем плохая. Однако с годами открывалось, что скорее плохая, чем хорошая: после недолгой журналисткой работы в газ. «Сахалинский нефтяник», тринадцать редакторских лет в детском ж. «Костер», с 1962 по 1975. Стихи, писавшиеся в юности, оборачивались стишками для детей, оплачиваемыми, но незаметными - даже при наличии двух книжек («Зоосад» , Л., 1962 и «Смелый профессор Булавочкин» , Л., 1969). Стоял на них, конечно, знак обэриутского кач-ва. Но была и разность: обэриуты, соскользнув в детскую поэзию, открыли для нее новые пути, в 1960-е их адепты заботились уже об ином, о применении достижений школы Введенского, Заболоцкого, Олейникова, Хармса к новым обст-вам. Познакомившись раньше других в своем лит. кругу с образцами, Л. раньше других и отложил их на неведомый ему самому срок. Существеннее для него было обрести в лит-ре свое собств. лицо ― среди стольких окружавших и круживших голову славных лиц. Что-то должно было произойти, что-то раскрыться. Скорее всего то, что называют судьбой. Поэзия ― это и есть судьба. Не рискуя ошибиться, определим ее как выпадающее на долю избранных коварное счастье. Настоящее лицо Л. читатель узнал как лицо перемещенное - на страницы эмигрантских и постсоветских изд. Главное же, что таким это лицо увиделось и самому автору, принявшему за аксиому, что время есть «культурное измерение, в кот. можно расположиться, изучить его до самых темных углов и закоулков», как Л. написал в эссе «Прежде всего Герасимов» .
Пока же судьба послала Л. еще один изящный соблазн: в нач. 1970-х он стал сочинять успешные пьесы для кукольного театра («Неизвестные подвиги Геракла» , 1972), быстро пристроив к этому занятию приятелей. Соавторами Л. выступали то Еремин, то Виноградов, то Михайлов. В
В 1972 из Л-да уехал в эмиграцию И. Бродский, знакомство с поэзией кот. и с ним самим впечатлило Л. настолько, что на годы притушило пламень собств. стихотворчества. Иные друзья перебирались в М. Жизнь откочевывала в «спальные районы». Л. продолжал служить в детском ж-ле, с удовольствием давал подработать в нем приятелям и приятелям приятелей (между прочим, именно Л. настоял на первой публ. Бродского в СССР: Костер. 1962, № 11).
11 февр. 1976, 38 лет от роду, Л. улетает с женой и двумя детьми в сторону США. Карьера в Штатах налаживалась не хуже, чем в Союзе: Л. получает место в американском изд-ве «Ардис», специализирующемся на выпуске русских книг, параллельно (в 1977), поступив в аспирантуру Мичиганского ун-та. Оставив «Ардис» (в 1978) и Мичиганский ун-т (в 1979) ради Дартмутского колледжа в штате Нью-Гэмпшир, Л. дослужился на его Русском отделении до пожизненного чина полного проф., возглавив в 1999 само отделение. В Гановере Л. жил до конца дней. На родину выбрался лишь однажды, в 1998, побывал в М. В память об этом путешествии - и в воздаяние М. - возникло сочинение «Москвы от Лосеффа» : бытовые зарисовки новой моск. жизни с вписанными в них портретами не очень избр. героев. Вроде бы журналистика, но читается как хорошая совр. проза. Напоминает дневниковые записи Евг. Шварца - любимое чтение Л.
Менее чем за десять лет Л. стал одним из изв. славистов США, автором монографии (на англ.) «О благодетельности цензуры. Эзопов язык в новой русской лит-ре» (1984). Библиография литературоведч. статей Л. насчитывает полсотни назв. Это если не считать эссеистики, рец. и работ, посвящ. Бродскому, среди кот. сб. статей под ред. и при участии Л. «Поэтика Бродского» (1986), кн. « Бродский: Труды и дни» (совм. с П. Вайлем, 1998.) и др. Как журналист Л. с 1979 работал лит. обозревателем на РС Голос Америки, сотрудничая также с Радио Свобода, Би-Би-Си и Радио Франции. В 1981 получил гражданство США и узаконил свой псевд. как американскую фамилию - Lev Loseff.
Заново писать стихи Л. стал еще в Л-де. Произошло это непроизвольно: «Примерно месяца через два после отъезда Бродского я шел по одному из маршрутов, по кот. я не раз проходил с ним: от моей Таврической улицы <…>. я вдруг с удивлением остановился, потому что я сообразил, что я сочинил стихотворение, чего со мной давно не случалось. И сразу же, в тот же момент, поскольку мои мысли были заняты Бродским и его отъездом, я понял, что же произошло: начинает срабатывать какой-то компенсаторный механизм. Я привык к тому, чтобы слышать новые стихи Бродского через регулярный интервал. Я их не слышал, скажем, два месяца уже, и психика сама спасла меня от этой фрустрации. Стихи неважно какие, я даже думаю, неплохие. Мне было приятно, что они были интереснее, как мне казалось, всего, что я до этого писал. <...> И сразу же встал вопрос, а не похоже ли это на Бродского? Много было и есть людей, кот. подражали Бродскому, имитировали Бродского. Это то, что я себе запрещал в первую очередь. Я развивал в себе вычеркивающий механизм <...>. Я перечитывал, прикладывал на все лады - нет, не похоже. Хотя еще более глубоко внутри я знал, что это написано только потому, что нет Бродского» (Полухина В. Бродский глазами современников. СПб., 1997).
Эти перв. новые стихи Л. все же печатать не стал. Его поэтич. дебют состоялся в парижском ж-ле «Эхо» (1979. № 4; в № 2 напеч. переводы Л. из Кавафиса). Подборке сопутствовало эссе Бродского «О стихах А. Лосева». Бродский охарактеризовал Л. как поэта «крайне сдержанного», определив его роль в совр. русской поэзии как роль «нового Вяземского». Слово «сдержанность» ― ключевое в эстетике Л., сознательно размежевавшейся со стихотв. практикой Бродского. Но «сдержанный» ― это значит, что под маской поэт - всякий. «Я думаю, что думать можно всяко» ― вот интригующий мотив стихов Л. Он же объясняет неостывающую привязанность поэта к Хлебникову, автору, о каждой строчке кот. «думать можно всяко». Еще интереснее, что «всяко» в стихах Л. говорится о самом их авторе: «Левлосев не поэт, не кифаред. / Он маринист, он велимировед, / бродскист в очках и с реденькой бородкой, / он осиполог с сиплой глоткой, / он пахнет водкой, / он порет бред» («Левлосев» ). Романтич. форсированию поэтич. речи, возносящей поэта над миром явлений, в стихах Л. не разгуляться. Довлеющий себе лирич. монологизм, как редко у какого др. поэта, обуздан у Л. авторской внутр. психологич. установкой: «Неприятно на собственный почерк смотреть, / на простывшие эти следочки» («Почерк» ). Это и есть чистый пример лосевской «сдержанности», усугубленное пушкинское «И с отвращением читая жизнь мою…»
И это еще смягченный вариант той рефлексии на «господина Себя», что запечатлена в иных стих. Л., напр., в «Поезд ползет через луг сипя…» : «Ну, сочинитель, чини, чини. / Старые строчки латай, латай. / Чего ни скажи в такие дни, / выходит собачий как будто лай. // Выходит лай и немножко вой, / как будто душу освободил / от слов один господин неживой, / господин один, один господин».
Др. поэт, М. Айзенберг, вспоминая открывающий первую кн. Л. «Чудесный десант» раздел, названный «Памяти водки» , говорит: «…поражают эти вещи именно трезвостью. В них есть что-то, обратное ходульности, - не приземленность, а твердая основа: дисциплина ума, стиха. Это действительно стихи очень взрослого автора, они точно знают свое место и лишены опьяняющей инерции раннего стихосложения. Подчеркнутое здравомыслие и пристальность взгляда могли бы сделать Лосева автором очень жестким - пожалуй, и желчным, но грациозность дарования, до поры упрятанная под спудом, подхватывает его на пороге ригоризма и уводит в свою сторону».
Подобный взгляд на мир уже случалось обнародовать Ходасевичу: «Смотрю в окно - и презираю. / Смотрю в себя - презрен я сам». Разница в том, что Л. этот взгляд лишает декларативности. Л. - поэт досады, а не деклараций. Досады на всяческие мировоззренч. установки, в перв. очередь на те, что исповедуют романтики. На вопрос о собств. лит. принципах он отвечает словами Акутагавы: «У меня нет принципов, у меня только нервы». К тому же суждению Акутагавы обращался и Бродский.
Мерой отвращения к себе оправдываются у Л. все те бесчисленные дерзости по отношению к нашим «вечным спутникам», кот. полнятся его лирич. тексты. Это очень важно: все лосевские сатиры - лирич. жанр. Что Л. бичует, по тому и тоскует. По Блоку, по стихотворцам сов. поры: «О муза! будь доброй к поэту, / пускай он гульнет по буфету, / пускай он нарежется в дым, / дай хрену ему к осетрине, / дай столик поближе к витрине, / чтоб желтым зажегся в графине / закат над его заливным» («Сожжено и раздвинуто» ).
Способность отстраняться от самого себя заводит «освобожденную душу» далеко, позволяет взглянуть на весь мир, как на брошенное этой душой тело. Что и Тютчеву не всегда удавалось. Но вот несравненный образчик лосевской поэтики «перемещенного лица»: «“Земля же / была безвидна и пуста”. / В вышеописанном пейзаже / родные узнаю места». Прочитать начало Книги Бытия как повесть о русской земле - внятный предел совр. поэтики минимализма, явленный в стихах Л.
Л. пишет о том, что в каждом человеке всё время что-то умирает. Это чувство и подлежит выражению. Ибо «Никто со мной не помянет / того, что умерло во мне». Так мы и живем - «с горем пополам» и «с грехом пополам». Но унынию не предаемся, и зимой помним о цветочках, умеем даже отмечать «недорождество», как поэт выразился в «Последнем романсе» .
Начав с «недорождества» в «Чудесном десанте», Л. в «Новых сведениях о Карле и Кларе» (за эту кн. он в 1997 получил престижную петерб. лит. премию «Сев. Пальмира») добрался и до праздника собств. «нерождения». В этой кн. стих. «С грехом пополам» имеет подзаголовок «15 июня 1925 года» (дата появления Л. на свет, но - 12 годами раньше!).
Есть в стихах Л. одна определяющая, свойственная в поэзии кон. XX ― нач. XXI в. ему одному, тонкость: этот «велимировед», «маринист», «осиполог» и «бродскист» писал в духе школы, всеми забытой и оставленной, в духе поэтов сер. русского XIX в. В основание лосевских сюжетов, как это водилось в старину, ложится какая-нибудь жалостливая историйка, «случай», пропащая жизнь пропащего современника. Только у Л. «случай» остраняется, убирается в подтекст, всячески вуалируется, остается вне морализирующей оценки. Все ― «дело случая». Часто - безнадежного. Здравый парадокс в том, что в этом хаосе - едва ли не единственный проблеск надежды. Одни случайности в нем - обнадеживают. О них и речь. В заполонившей мир стих. «С грехом пополам» толпе «из армян, / из турок, фотографов, нэпманш-мамаш, / папашек, шпаны», на периферии сознания, почти вне стихов и земли, маячит лосевский - «левлосевский» ― лирич. герой: «На гнутом дельфине - с волны на волну - / сквозь мрак и луну, / невидимый мальчик дул в раковину, / дул в раковину».
«Случай» в поэзии Л. не только повествовательная, но и философская величина. Случай - это выделение чего-нибудь из общ. ряда. От романтизма, как от сумы да от тюрьмы, в русской поэзии навсегда не отречешься. Как бы ни спорил Л, с романтизмом в целом, и с Блоком в частности («Нет, лишь случайные черты / прекрасны в этом страшном мире»), именно этот романтич. призрак, нематериализовавшийся, а потому бессмертный, «невидимый мальчик», лирич. зародыш, именно он - лосевский герой и блоковский близнец: «И только высоко, у Царских Врат, / Причастный Тайнам, ― плакал ребенок / О том, что никто не придет назад». Разница лишь в том, что блоковские прописные Л. заменил в своих стихах на строчные.
Л. ли не знать о том, что «никто не придет назад»? Отказываясь от этого знания, в последних поэтич. сб. он сделал шаги в сторону былого компанейства, наполнил их стих. «на случай», посвящ. друзьям детства, душевными посланиями усопшим. Все они сердечны, непринужденны, но... Но начинают походить на листки из «семейного альбома»... Превратился этот «альбом» в «мартиролог». Уже без всякой игры он был составлен Л. ― со всей филологич. тщательностью и теплом, кот. не сразу разглядишь в пенящемся ручье его лирики. В него входит россыпь стихов памяти друзей юности, увенчанная трудом неск. последних лет жизни: изданная в серии ЖЗЛ кн. «Иосиф Бродский» (2006), вместе с составленным для «Новой библиотеки поэта» и скрупулезно откомментированным двухтомником стих. друга. Не будь Л. сам поэтом, и этих книг хватило бы, чтобы вписать его имя в историю русской лит-ры.
Этот труд проливает мягкий ретроспективный свет на тв-во Л. в целом. Ибо душевность не назовешь душой лосевской музы. Его остроумие привлекательно, когда мрачно, когда отдает некрасовской ипохондрией, его каламбурами, собранными по петерб. кладбищам. Даже мизантропия в стихах Л. хороша. Потому что носит все-таки игровой характер, не безнадежна, не уныла. В стихах Л. всегда слышен бодрящий лит. отзвук, не позволяющий смешивать искусство с жизнью. Они упорядочены, но легки - как листки календаря, как знакомства на эмигрантском балу. Так вне России писали Ходасевич, Георгий Иванов...
Поэзия Л. вся в облаке аллюзий и реминисценций, вся поддержана от века данной гармонией, вся плывет «в родной звукоряд». Стихи без культурного эха для него - как еда без соли. «Лучок нарезан колесом. / Огурчик морщится соленый. / Горбушка горбится. На всем / грубоватый свет зеленый...» ― такой вот неоконченный натюрморт создал как-то Л., заключив его, как положено картинке, в рамочку. И приписал - как будто бы из «Путеводителя»: «Характерная особенность натюрмортов петербургской школы состоит в том, что все они остались неоконченными».
Русская поэзия длится везде, где звучит русская речь или хотя бы ее эхо. В стихах Л. наступил ее день второй и стих второй. Это поэзия нечаянной радости случайно продленного времени, продленного дня. Поэзия продленного застолья как всецело адекватной формы русской культуры. Поэзия верности друзьям, той верности, о кот. сказано у Бродского: «Я любил немногих, однако сильно». Во многом этой верностью обусловлена и решающая, замешанная на тоске, тема подспудной, «странной» любви к отечеству с его нищими селеньями и заунывными звуками воен. труб. Эти лермонтовские, тютчевские, некрасовские мотивы - тот высокий контекст, в кот. вписана поэзия Л.: «Я слышу, как рельсы гудят за рекой, / и шпалы, и моста настил, / и кто-то прижал мое горло рукой / и снова его отпустил» («Нам звуки ночные давно невдомек…» ).
Соч. : On the beneficence of Censorship: Aesopian Language in Modern Russian Literature. München, 1984; Жратва. Закрытый распределитель.
Лит .: Ефимов И. Эзопов язык и цензура // Континент. 1985. № 44; Парамонов Б. Выживание поэта // Грани. 1986. № 140; Максимов В. Лосевиана // Новое русское слово. 1988, 4 мая; Smith Gerald S. Flight of the Angels: The poetry of Lev Loseff // Slavic Review. 1988. Vol. 47. № 1; Уфлянд В. Могучая питерская хворь // Звезда. 1990. № 1; Толстой Ив. [вст. статья к публ. стихов Л.] // Звезда. 1990. № 9; Гандлевский С. Литература 2 : мрачная вёселость Льва Лосева // Знамя. 1996. № 7; Немзер А. Неминуемое неименуемое // Сегодня. 1996. 17 сент.; Зубова Л. Поэтич. филология Льва Лосева // Лит. обозрение. 1997. № 5; Земляная О. Хайдеггер и Лосев // Звезда. 1997. № 6; Панн Л. На перекрестке параллелей // Знамя. 1998. № 12; Быков Д. Вокруг отсутствия // Новый мир. 2001. № 8; Арьев А. Нечувствительный Лосев // Звезда. 2007. № 6; Жолковский А. «Пушкинские места» Льва Лосева и его окрестности // Звезда. 2008. № 2; Слова о Льве Лосеве // Звезда. 2009. № 7; Айзенберг М. Постскриптум // Open Space. 2009; Давыдов Д. Ненарочный поэт // НЛО. 2009. Кн. 99; Артемьев М. Зло и кровью сердца // НГ Eх Libris. 2010. 16 дек.; Арьев А. Table-Talk: Лосев и Блок // Звезда. 2012. № 12; Лифшиц / Лосев / Loseff. Cб. памяти Льва Лосева. М., 2017.
А. Арьев
