Иванов Георгий Владимирович


ИВÁНОВ Георгий Владимирович [29.10.(10.11.).1894, Пуке-Барше Тельшевского у. Ковенской губ. - 26.8.1958, Йер, департамент Вар, Франция; 23.11.1963 перезахоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, под Парижем] - поэт, мемуарист, прозаик, критик.

Предки И. по отцовской и материнской линии - военные, и сам он сначала воспитывался в Ярославском кадетском корпусе (с авг. 1905), а затем (с янв. 1907) во 2-м кадетском корпусе Петербурга. Но не закончил его, дважды оставаясь на 2-й год и уйдя из 5-го класса в октябре 1911. В это время И. уже всецело посвятил себя поэзии, знаком с М. А. Кузминым, А. А. Блоком, в дневнике которого 18.11.1911 записано: «...днем пришел Георгий Иванов (бросил корпус, дружит со Скалдиным, готовится к экзамену на аттестат зрелости, чтобы поступить в университет), я уже мог сказать ему <...> о Платоне, о стихотворении Тютчева, о надежде (так, что он ушел другой, чем пришел)» (Блок А. Т. 7. С. 93). Блок на всю лит. жизнь И. остался его поэтическим «сверх-я», хотя школу он прошел акмеистическую и его мэтром в молодые годы был Н. С. Гумилев.

Печататься И. начал рано, в 1910–11 гг., в студенческих ж-лах «Кадет-михайловец», «Gaudeamus» и др. Первая книга И. «Отплытье на о. Цитеру» «...целиком написана за школьной партой “роты его Величества” <...>. Вышла осенью 1911 года в 200 экз. <...> Через месяц после посылки этой книжки в “Аполлон” - получил звание члена “Цеха поэтов”, заочно мне присужденное. Вскоре появились очень лестные отзывы Гумилева в “Аполлоне” и Брюсова в ”Русской мысли”. И я легко и без усилий нырнул в самую гущу литературы, хотя был до черта снобичен и глуп» (письмо Маркову от 7 мая 1957 г.). Помимо «лестности», проявилось в оценках обоих поэтов и нечто более существенное: И. «...находится под явным влиянием своих предшественников (особенно М. Кузмина)» (Брюсов В. // Русская мысль. 1912. № 7); «...в отношении тем Георгий Иванов всецело под влиянием М. Кузмина» (Гумилев Н. // Аполлон. 1912. № 5). Правда, и «лестные» части обеих рецензий схожи: более сдержанная у Брюсова («Он умеет выдержать стиль») и «очень лестная» у Гумилева («Первое, что обращает на себя внимание в книге Георгия Иванова, - это стих. Редко у начинающих поэтов он бывает таким утонченным, то стремительным и быстрым, чаще только замедленным, всегда в соответствии с темой»).

В лит. кругах, близких к Гумилеву, И. получает известность как «арбитр вкуса». Естествен уход И. из группы эгофутуристов (Северянин, Олимпов, Грааль Арельский), в изд-ве которых «Ego» был выпущен его первый сб.

Второй сб. «Горница» выходит в акмеистическом «Гиперборее» (1914). Он пронизан смутной тревогой молодого человека, попавшего на «пир богов», но не уяснившего вполне, каким образом и зачем он там оказался. Третий сб. «Памятник Славы» (1915) вышел в изд-ве суворинского ж-ла «Лукоморье». Пройдя суровую школу версификаторства в первом «Цехе поэтов» (в него входили 24–26 поэтов, в т.ч. все акмеисты), в 1914–15 И. принялся за сочинения в «русском стиле». Тягой к лубочной народности в годы Первой мировой войны отмечены были, конечно, не только стихи И. «Русский стиль» у поэтов «серебряного века» в большей степени носил черты экзальтированной самовозбужденности, чем откровения. Характерно, что И., «словчив», избежал фронта, вместо армейского полка был прикомандирован к министерской канцелярии.

С декадентским произволом связана и стилизация всей жизни И. как художника. То, что может показаться и выдается за «биографический элемент» в ранних текстах И., часто носит несколько романический характер. Кристаллизовалась эта тенденция в поздней «мемуарной прозе» - «Китайских тенях» и «Петербургских зимах» , но заметна с первых лит. шагов. Биография автора сознательно размывается, дабы живописнее глядело «лицо поэта». В ранних стихах И. оно выступает как бы из живописной рамы: из шотландских туманов, из кружев Ватто, из «галантного» XVII в. Ради того чтобы «быть поэтом», И. готов пренебречь всем, в т.ч. и ун-том, ради которого вроде бы ушел из корпуса. «Когда же я стану поэтом / Настолько, чтоб все презирать?..» - этот вопрос не казался праздным И. довольно долго. Обоснование этого «презрения» виделось в том, что роль поэта – «высшая в мире». Активно сотрудничая в акмеистических ж-лах «Аполлон» и «Гиперборей», И. правоверным акмеистом все же не был. Например, в 1914 участвовал в собраниях «Общества поэтов» Н. В. Недоброво - Е. Г. Лисенкова, противостоящих «Цеху» и акмеистам. Это не мешает ему в 1916–17 возглавить вместе с Г. В. Адамовичем 2-й «Цех поэтов», объединивший «постакмеистическую молодежь», а в «Аполлоне» получить должность «заместителя Гумилева», ушедшего на войну.

В 1916 появляется сб. И. «Вереск» , на титуле которого значится: «Вторая книга стихов». Вкус диктует автору две из трех вышедших книг («Горница» и «Памятник Славы») считать «не имевшими места». На «Вереск» В. Ф. Ходасевич написал провидческую рецензию, завершающуюся словами: «...поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно только этого и надо ему пожелать» (Ходасевич В. Газ. Утро России. М., 1916, 7 мая). «Добрая встряска» вскоре последовала (Октябрьский переворот 1917) не для одного И. - для всей русской культуры, в особенности же для культуры «серебряного века», которая к 1922 практически оказалась развеянной, погребенной. И все-таки в «Вереске» воображение автора уже свободно и стихотворный узор чеканен, хотя само по себе лирическое «я» поэта все еще укрыто от хаоса и абсурда жизни, надежно защищено отменным вкусом и иронией: «Мы скучали зимой, влюблялись весною. / Играли в теннис мы жарким летом... / Теперь летим под медной луною. / И осень правит кабриолетом».

Отстраненность от действительности ради поэзии, ставка на долговечность поэтического слова некоторое время после большевистского переворота помогали И. сохранить эстетическую корректность. В этом отношении первый вышедший в советское время сб. И. «Сады» (1921) - изящная книжечка, оформленная М. В. Добужинским, - своего рода шедевр лирического герметизма, рекордная для русской поэзии демонстрация отключенности от презренной реальности: «Сходила ночь, блаженна и легка. / И сумрак розовый сгущался в синий, / И мне казалось, надпись по-латыни / Сейчас украсит эти облака».

Блок написал о поэзии И., что, слушая такие стихи, «...можно вдруг заплакать - не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем - ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем - как будто нет этих стихов, они обделены всем...» (Блок А. Т. 6. С. 337). В этой проникновенной реплике не учтено одно: и «обделенность» может стать формой существования, и даже больше того - «обделенность всем» есть одно из экзистенциальных русских переживаний. Как доказал опыт позднего И., из «обделенности» извлекается пронзительная лирическая нота. Когда становится ясно, что ничего, кроме писания стихов, в жизни нет, что высокая беспомощность составляет все ее содержание, у И. наступает момент просветленного отчаяния, происходит «вочеловечивание» его лирического «я». С изданием в Париже сб. «Розы» (1931) он превращается в «королевича» русских поэтов - по отзывам эмигрантских ценителей. «Вспомним “Розы”, - пишет Юрий Терапиано, - лучшую книгу во всей вообще русской поэзии тридцатых годов» (Терапиано Ю. С. 148).

После смерти А. Блока и гибели Н. Гумилева всякая литературная деятельноcть в Петрограде потеряла для И. смысл. И хотя его положение в послереволюционные годы было сравнительно не самым плохим (он продолжал печататься, зарабатывал переводами, являлся одним из организаторов 3-го «Цеха поэтов», секретарем Союза поэтов), И. ищет пути на Запад - сначала собираясь «оптировать» литовское гражданство. Наконец, отдав последний долг «серебряному веку» изданием «Посмертных стихов» Н. Гумилева (1922), поэт получает «командировку» в Берлин «для составления репертуара государственных театров» (параллельно через Латвию уезжает в Европу его вторая - с сент. 1921 - жена, поэтесса Ирина Одоевцева). Счастливое бегство оборачивается горестной темой его лирики: «Что-то сбудется, что-то не сбудется. / Перемелется все, позабудется... / Но останется эта вот, рыжая, / У заборной калитки трава. // Если плещется где-то Нева, / Если к ней долетают слова - / Это вам говорю из Парижа я / То, что сам понимаю едва» (1949).

И. приводила в трепет великая иллюзия, квинтэссенция петербургского мифа - видение парадиза над бездной. Вопрос о ценностях петербургской культуры возник для него едва ли не раньше вопроса о ценности собственного существования.

Поэт родился на берегах Немана, но о нем смело можно написать: «...родился на брегах Невы». Если иметь в виду рождение поэта , утверждение нисколько не ложное. Ему даже казалось: только «петербургская» поэзия в России и существует. Все остальное - так, «кустарный промысел». А сам он - «последний петербургский поэт»: «Да, как это ни грустно и ни странно - я последний из петербургских поэтов, еще продолжающий гулять по этой становящейся все более и более неуютной и негостеприимной земле» («Закат над Петербургом» , 1953).

Сказано это еще при жизни А. Ахматовой. По ее слову, уезжая в эмиграцию, каждый уносит с собой свой последний день пребывания на родине. И. превратил этот день в неисчерпаемый поэтический источник: «Творю из пустоты ненужные шедевры». Вокруг него в эмигрантской жизни все казалось ему «не тем»: «Читателей у нас нет, - писал он, - Родины нет, влиять мы ни на что не можем...» Лишь оставленный осенью 1922 за кормой немецкого корабля Петроград годами насылал из тумана живительные образы. «В то же время, - продолжал И., - самый простодушный из нас “блажен”, “заживо пьет бессмертие” и не только вправе, - обязан глядеть на мир со “страшной высоты”, как дух на смертных... Ключи страдания и величия России даны эмигрантской литературе...»

Ранние стихи И. тронуты не любовным чувством, но преизбытком любований и легких пристрастий. Поэт блуждал среди «эстетических объектов», заметно пренебрегая очевидностью. Это пренебрежение вообще характерно для людей «серебряного века». Отвыкание от «живой жизни», незамечание ее - залог обжигающе резких (и поздних) откровений о мимолетных прелестях бытия. Этот романтически горький опыт неизмеримо укрупняет в зрелых стихах И. роль любого задержавшего взгляд пустяка: ветки, муравья, брошенной на тротуар розы... Хороша в мире не стабильность, а как раз эфемерность, ускользающее мгновение: «А что такое вдохновенье? / - Так... Неожиданно, слегка / Сияющее дуновенье / Божественного ветерка».

Основные примеры собственно любовной лирики И. относятся к годам эмиграции и в этом жанре являют собой изумительные образцы элегической тонкости, «косвенности» в выражении чувства к женщине - и что еще более замечательно - к жене, Ирине Одоевцевой: «Ты не расслышала, а я не повторил. / Был Петербург, апрель, закатный час. / Сиянье, волны, каменные львы... / И ветерок с Невы / Договорил за нас». Встреча с И. Одоевцевой едва ли не единственное потрясение в жизни И., оказавшееся светлым и прямо отразившееся в стихах.

Г. Адамовичем высказывалась мысль о том, что эмигрантская лит-ра сделала свое дело, оставшись лит-рой христианской. Это несомненно так. Тем более важна здесь оговорка, касающаяся И.: его христианская тема - это не тема грядущего спасения, а тема грядущей весьма близкой гибели. Не тема рая, но - ада. И сама литература стала для него местом, где, «говоря о рае, дышат адом». Невиннейшее из созданий Божиих - птичка - для поэта вестник загробного ужаса: «Может, и совсем не птичка, а из ада голосок?»

Лариса Миллер написала об «энергии отчаяния» И., выделяя в слове «отчаяние» его положительный, корневой смысл - «чаяние». Противопоставив «отчаяние» «унынию», она увидела в первом страдание, усиливающее поэтическую чувствительность. «Отчаяние», по мнению Миллер, «звездный час» И., растянувшийся на годы пребывания вне России, вне Петербурга (см.: Миллер Л. С. 13–18). Подобно Льву Толстому, находившему решающий толчок к творчеству в «энергии заблуждения», И. черпал его в «энергии отчаяния»: «За столько лет такого маянья / По городам чужой земли / Есть от чего прийти в отчаянье, / И мы в отчаянье пришли. // - В отчаянье, в приют последний, / Как будто мы пришли зимой / С вечерни в церковке соседней, / По снегу русскому, домой».

В «Распаде атома» (1938), книге, любимой самим И., его «поэмой в прозе», автор пишет о неизбежной границе, которой ХХ в. отделил современное искусство от традиции прошедших веков: художник теперь не вправе утешать зрителя вымышленной красотой и заставлять его проливать слезы над вымышленными судьбами. Современный поэт тот, кто, говоря словами Г. Адамовича, ощутил «невозможность поэзии». «Парижская нота», объявленная во Франции Г. Адамовичем новой мерой русских стихов и извлекавшаяся из ивановской лирики par excellence, предполагала возврат к первоосновам бытия, что для стихотворцев оказалось задачей хоть и достойной, но несколько метафизической.

В довоенном Париже литературное положение И. было вполне прочным (он - неизменный председатель элитарных литературных собраний «Зеленая лампа», публикуется в ведущих эмигрантских изданиях «Последние новости», «Современные записки» и др.). Тем не менее после «Распада атома» И. не только ничего не печатал, но и ничего не писал 6–7 лет. Лишь в конце Второй мировой войны, лишившись едва ли не всех средств к нормальному существованию, заподозренный одной частью эмигрантской писательской братии в «коллаборантстве», другой, напротив, в «большевизантстве», И. единственный возможный для себя способ достойного противостояния «ужасу жизни» находит в поэзии. И хотя после войны ему удается издать всего один стихотворный сб. «Портрет без сходства» (1950), его стихи последних пятнадцати лет жизни - высшее достижение его лиризма.

Затушеванную, неудобную для лирики правду И. возвращает поэзии, сообщая ей «новый трепет». Ю. Терапиано считает, что поэт утверждал его, «несмотря на отрыв от родины» (Терапиано Ю. С. 147). Это неверно: «новый трепет» обозначался благодаря отрыву от родины, хотя и был во многом обусловлен, по слову Н. А. Бердяева, от века данным «брезгливым отношением к действительной жизни», характеризовавшим мироощущение людей «серебряного века» в целом, но И. выделявшим даже в их представительном ряду.

Выдвинуть само «брезгливое отношение к действительной жизни» как новую лирическую величину оказалось возможным только осознав: ничто - в Париже в том числе - помочь поэту не в силах, как тому «несчастному дураку» из ивановского стихотворения «Просил, но никто не помог…» , которому и в предсмертный миг ничего не мерещится лучшего, чем «на дверце два русских ноля».

Вопрос о возможности перехода «границы, назначенной поэзии» (Бодлер), - традиционный, но всякий раз поднимаемый заново вопрос.

«Новый трепет», «frisson nouveau», связан с откочевыванием лирики в непоэтические области существования, с понижением канонизированного данной эпохой уровня поэтичности. Обнадеживающий смысл прорыва И. в неведомые области лирической свободы состоит в том, что ему удалось создать «новый трепет», не отступая от культивируемых им норм вкуса и меры, не трансформируя саму по себе поэтику, не покушаясь на перевороты в области стихотворной просодии.

Ивановский «новый трепет» можно назвать «последним петербургским трепетом». После всяческих изысков «серебряного века» жизнь в лирике И. эмигрантского периода предстает обескураживающе понятной. Он - первый крупный поэт этой эпохи, играющий на понижение, поэт, которому не страшно дезавуировать саму поэзию, тем более «поэтов выспреннюю болтовню», их «рабское старанье». Поздняя лирика И. воистину не страшится быть «глуповатой» - настолько ее создатель свободен и умен. На самом деле она, конечно, ничуть не «глуповата», а пленительно, горестно проста.

Из пепла, из ничто рождается шелково нежная, как только что затянувшаяся рана, ткань ивановских стихов. Напоминая о боли и скрывая ее, эта лирика оправдывает нашу грешную жизнь и грешную плоть. Именно грешную, а не просто жизнь и не просто плоть. Оправдывает не из гордыни и не по слабости, но ради того, чтобы дать почувствовать: всякой личности предначертано хоть когда-нибудь, хоть на мгновение ощутить скрытую от глаз и слуха, всегда лишь брезжущую гармонию: «В награду за мои грехи, / Позор и торжество, / Вдруг появляются стихи - / Вот так... Из ничего». Из этого «ничего» И. создал в лирике «все». Г. Адамович писал в год смерти И.: «...постараемся забыть отдельные стихи Георгия Иванова, отдельные его строки, - что остается от них в памяти? Не колеблясь я скажу - свет... - ...тихое, таинственное, немеркнущее сияние, будто оттуда, сверху, дается <...> человеческому крушению смысл, которого человек сам не в силах был найти...» (Адамович Г, 1958. С. 61–62).

Три с половиной предсмертных года «последний петербургский поэт» провел вместе с Ириной Одоевцевой на Лазурном берегу неподалеку от Ниццы в небольшом городке Йер. Здесь в 1950 г. под эгидой ООН был открыт международный пансионат «Beauséjour» - для испытывающих материальные трудности политических беженцев преклонного возраста, оказавшихся во Франции и не имеющих французского гражданства. При всей хандре, одиночестве и мучительной, так и не опознанной до конца болезни, сведшей поэта в могилу «у самой двери рая», три с половиной года его пребывания в пансионате «Beauséjour» (поэт всегда писал это название через дефис - «Beau-Séjour», иронически подчеркивая этимологию слова: «Прекрасное пребывание», «Чудный отдых»…) раскрыли его лирический дар с интенсивностью, прежде невиданной. Написанные в Йере стихотворения «Дневника» , превратившегося в «Посмертный дневник» , составили большую часть его последней книги «1943–1958 Стихи» , вышедшей через две недели после его смерти и включающей такие лирические шедевры, как «Что-то сбудется, что-то не сбудется…» ,«Эмалевый крестик в петлице…» ,«Закат в полнеба занесен…» ,«Мне весна ничего не сказала…» ,«Ветер с Невы. Леденеющий март…» ,«Я люблю безнадежный покой…» ,«Полутона рябины и малины…», «На юге Франции прекрасны…» ,«Ты не расслышала, а я не повторил…» … Выделим из них хотя бы одно , повествующее об одиноком, страдающем «всемирной отзывчивостью» путнике на столбовой дороге русской романтической культуры. Это и есть тот И., что загадал «вернуться в Россию - стихами»:

Четверть века прошло за границей,

И надеяться стало смешным.

Лучезарное небо над Ниццей

Навсегда стало небом родным.

Тишина благодатного юга,

Шорох волн, золотое вино...

Но поет петербургская вьюга

В занесенное снегом окно,

Что пророчество мертвого друга

Обязательно сбыться должно.

Пророчество это нам хорошо известно: «В Петербурге мы сойдемся снова…»

Соч. : Лампада: собр. стихотворений. Кн. 1. Пг., 1922.; Сады. 2-е изд. Берлин, 1922; Вереск. 2-е изд. Берлин; П.; М., 1923; Петербургские зимы. Париж, 1928 (1952, Нью-Йорк, 2-е изд.); Отплытие на остров Цитеру: избр. стихи 1916–1936. Берлин, 1937; Портрет без сходства. Париж, 1950; 1943–1958 Стихи / предисл. Р. Гуля. Нью-Йорк, 1958; Собрание стихотворений / под ред. Вс. Сечкарева и М. Далтон. Würzburg, 1975; Несобранное / под ред. и с ком. В. Крейда. Orange, 1987; Третий Рим / под ред., с предисл., комм. и библ. В. Крейда. Tenafly, 1987; Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени / сост., послесл., комм. Н. А. Богомолова. М., 1989; Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958 / Mit Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Köln; Weimar, Wien, 1994; Собрание сочинений: в 3 т. / сост., подг. текста, вст. ст. Е. В. Витковского, комм. В. Крейда, Г. И. Мосешвили. М., 1994; Стихотворения (Новая библиотека поэта) / вст. ст., сост., подг. текста и прим. А. Ю. Арьева. СПб., 2005 (2010, 2-е изд.); Шестнадцать писем к Юрию Иваску / вст. ст., публ. и комм. А. Ю. Арьева // Вопросы лит-ры. 2008. № 6; Георгий Иванов. Ирина Одоевцева. Роман Гуль. Тройственный союз (Переписка 1953–1958 годов) / публ., сост., комм. А. Ю. Арьева, С. Гуаньели. СПб., 2010; Губительные покойники. СПб., 2012; Китайские тени (Мемуарная проза) / сост., предисл., комм. С. Р. Федякина. М., 2013.

Лит.: Блок А . Собр. соч.: в 8 т. М.-Л., 1960–1963; Жирмунский В . Вереск // Русская воля. 1917. 16 янв.; Радлова А. Сады Георгия Иванова // Жизнь искусства. 1921. 1 нояб.; Адамович Г. Георгий Иванов. Сады. Третья книга стихов // Цех поэтов. Книга третья. Пг., 1922; Северянин И. Успехи Жоржа // За свободу (Варшава). Лит. приложение. 1925. 8 нояб.; Алданов М. Георгий Иванов. Петербургские зимы // Совр. записки (Париж). 1928. Кн. 37; Крайний А. (З. Гиппиус). Литературные размышления. О розах и о другом // Числа (Париж). 1931. Кн. 4; Бицилли П. Отплытие на остров Цитеру // Совр. записки. 1937. Кн. 64; Гиппиус З. Черты любви // Круг: альм. (Париж). 1938. Кн. 3; Берберова Н. Портрет без сходства // Русская мысль. 1950. 7 июля; Гуль Р. Георгий Иванов // Новый журнал (Нью-Йорк). 1955. № 42; Марков В . О поэзии Георгия Иванова // Опыты (Нью-Йорк). 1957. № 8; Адамович Г . Наши поэты (Георгий Иванов) // Новый журнал (Нью-Йорк). 1958. Кн. LII; Вейдле В. Георгий Иванов // Континент. 1977. № 11; Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1988; Она же. На берегах Сены. М., 1989; Парнис А., Тименчик Р. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. М., 1985; Померанцев К. Георгий Иванов и его поэзия // Континент. 1986. № 49; Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа. Париж; Нью-Йорк, 1987; Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк, 1989. Т. 3; Крейд В. Петербургский период Георгия Иванова. Tenafly, 1989; Тименчик Р. Г. В. Иванов // Русские писатели. 1800–1917. М., 1992. Т. 2; Берберова Н. Курсив мой. М., 1996; Арьев А. «К несуществующим, но золотым полям…» // Эткиндовские чтения I. СПб., 2003; Тарасова И. Идиостиль Георгия Иванова: когнитивный аспект. Саратов, 2003; Арьев А. Виссон // Звезда. 2006. № 2; Крейд В. Георгий Иванов (ЖЗЛ). М., 2007; Словарь ключевых слов поэзии Георгия Иванова (сост. И. А. Тарасова). Саратов, 2008; Болычев И. Георгий Иванов // Русская лит-ра 1920–1930-х годов. Портреты поэтов. Т. 2. М., 2008; Арьев А. Жизнь Георгия Иванова. СПб., 2009; Миллер Л. Упоение заразительно. М., 2010; Арьев А. Античные маски Георгия Иванова // Античность и культура Серебряного века. М., 2010; Арьев А. Взаимно искажая отраженья. Ирина Одоевцева и «Посмертный дневник» Георгия Иванова // Россия и Запад: сб. ст. в честь 70-летия К. М. Азадовского. М., 2011; Георгий Владимирович Иванов. Иссл-я и мат-лы. М., 2011; Ранчин А. О «поэтическом» повторе в прозаическом тексте: «Распад атома» Георгия Иванова; Экзистенциализм по-русски, или Самоубийство Серебряного века: «Распад атома» Георгия Иванова; Свидригайлов, Ставрогин и поэтика извращения в «Распаде атома» Георгия Иванова // Ранчин А. Перекличка камен. М., 2013; Арьев А. О громе пушек и трелях соловья. Военные стихи Георгия Иванова // Звезда. 2014. № 8; Senn T. Georgij Ivanov. München; Berlin; Washington, 2013; Зенн Т. Легенды и документы // Звезда. 2014. № 11; Грякалова Н. «Китайские тени» Георгия Иванова, или Poète maudit на русском «Монпарнасе» // Текст и традиция. Вып. 5. СПб., 2017; Арьев А. Нос Клеопатры // Звезда. 2018. № 8.

А. Арьев

  • Иванов Георгий Владимирович