Каннегисер Леонид Иоакимович
КÁННЕГИСЕР Леонид Иоакимович [27(15).3.1896, Николаев - 19.11.1918, Пг.] - поэт.
Родился в семье изв. инженера-механика, стоявшего во главе крупнейших в России Николаевских судостроительных верфей Иоакима (Акима) Самуиловича К. Мать ― Сакер Роза Львовна (1863–1946) ― врач. Дед К. - Самуил (1826–1907) - был женат на Розалии Мандельштам (1938–1915), врач, занимал в Житомире некую высокую врачебную должность, за что в 1883 его род был удостоен потомственного дворянства. Его сын - Иоаким /Аким (1860–1930) вначале окончил математический фак-т Киевского ун-та, позже Ин-т инженеров путей сообщения в СПб., по окончании кот. служил приват-доцентом в том же ин-те. С 1891 Иоаким - титулярный советник, с 1896 - коллежский асессор, с 1899 - надворный советник.
В 1899 Иоакиму была предложена должность директора-распорядителя судостроительного з-да «Наваль» в Николаеве. (В 1904–05 там же он редактировал «Записки Николаевского отделения Русского технического общества».) Однако Иоаким был вызван в СПб. и стал руководителем металлургической отрасли России, участвовал в строительстве Сибирской железной дороги и проч. Их дом на Саперном пер., д. 10 стал местом, где встречались представители административной элиты и столичные знаменитости. Иоаким был большой барин, как вспоминал Н. Г. Блюменфельд: «Величественный, холеный, ничего еврейского, только европейское». В доме бывал весь лит. СПб. - Тэффи, В. Ходасевич, Г. Адамович, М. Алданов, К. Ляндау, Р. Ивнев, К. Липскеров, Н. К. Бальмонт, И. Мандельштами др. «В его гостиной царские министры встречались с известным народником Г. Лопатиным, - писал Марк Алданов, друживший с семьей, - а поэты - со старыми заслуженными генералами». Здесь бывали министр путей сообщения С. Ю. Витте и Б. В. Савинков, в сыне хозяина они ощущали будущего настоящего поэта. Лева, Левушка (семейное имя Леонида) был общим баловнем, кот. все обожали. Стройный, высокий, элегантный, черные миндалевидные глаза, нос с горбинкой, на всех фотографиях - серьезный, значительный вид. Исключительная одаренность, независимость, обостренное достоинство - это проявилось в юноше очень рано. Так, в гимназии вместо классного сочинения Леонид написал первое стихотворение - « Дон Жуан ». Г. Адамович отмечал странную двойственность натуры друга, «самого петербургского петербуржца», как он называл К.: «…будучи изысканным эстетом и денди, пребывая в самой гуще литературной богемы, он не сливался с ней, оставался в этом фарсовом карнавале, театре масок внутренне серьезным. Казалось, судьба уготовила ему какую-то особую роль, и это роковое предназначение, несмотря на юность и артистичность натуры, все более проглядывало в его облике трагической складкой. Но, думаю, осознает он это позже, когда судьба того будет уже на исходе».
Писать стихи К. начал уже в отрочестве. Однако, окончив в 1913 гимназию Я. Гуревича в СПб., поступил на экономическое отд. Политехнического ин-та. Как поэт был близок к поэтич. кругу акмеистов - О. Мандельштам, М. Кузмин, считался подающим надежды поэтом, выступал в лит.-артистическом кафе «Бродячая собака», опубликовал несколько стих. в «Сев. записках» и «Русской мысли». Первой публикацией К. стала рец. на «Четки» А. Ахматовой, опубл. в ж-ле «Сев. записки» (1914. № 5), кот. издавала С. И. Чацкина, приходившаяся К. теткой, лицо достаточно известное культурной публике тогдашнего Пг. Она создательница лит. салона, выведшая в свет многие молодые дарования того времени: в т.ч. Ахматову и Цветаеву, Есенина и Клюева, Мандельштама и Ходасевича; опубликовала и первые стихи племянника. «Нервная, изящная женщина… с виду тишайшая, но внутренне горячая», - так охарактеризовал ее философ Ф. Степун. В «Пб. вечерах» (1915. Кн. 4) стихи К. соседствовали со стихами Н. Гумилева, Г. Иванова, О. Мандельштама, А. Бобрищева-Пушкина, Е. Нагродской, А. Рославлева, А. Дейча и др.
Однажды, в конце 1910-го, на квартире Каннегисеров устроили любительский спектакль - поставили «Балаганчик» А. Блока. Участник постановки, поэт Вас. Гиппиус, рассказывал, что сцены не было, действие происходило у камина, а наверху камина сидел Пьеро. Самого Блока пригласить не решились, но он, узнав позже о спектакле, очень заинтересовался и расспрашивал об исполнителях. Среди актеров-дилетантов выделялся один - исполнитель роли Пьеро Владимир Чернявский, молодой артист, тоже писавший стихи, друг Есенина и ярый поклонник Блока. Видимо, образ Пьеро столь поразил Леню (ему было тогда четырнадцать лет), что он пронес его сквозь годы. Другими спектаклями, о которых вспоминала О. Гильдебрант, были «Как важно быть серьезным» О. Уайльда и «Дон Жуан в Египте» Н. Гумилева. Джека играл Сережа (старший брат К.), Гвендолен - их сестра Лиза, Альджернона - Никc Бальмонт, Сесили - Мими (Чернова). Мими играла и Американку в «Дон Жуане», а самого Дон Жуана - Чернявский. Лёва в спектаклях никогда не выступал.
Люди, и даже друзья воспринимали К. по-разному. К примеру, не сразу разгадала его Марина Цветаева: «После Лени осталась книжечка стихов - таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности - поверила…» Каким же она его увидела? «Леня для меня слишком хрупок, нежен… Старинный томик „Медного Всадника“ держит в руке - как цветок, слегка отстранив руку - саму, как цветок. Что можно сделать такими руками?» Знала бы она, на что эта рука способна! «Лицо историческое и даже роковое» - поймет Цветаева потом. Но уже тогда какие стихи писал К.! «Сердце, бремени не надо! Легким будь в земном пути. Ранней ласточкой из сада в небо синее лети». И продолжение рассказа: «Мы сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов… Одни душу продают - за розовые щеки, другие душу отдают - за небесные звуки».
Позже Ольга Гильдебрандт напишет: «Я не соглашаюсь с впечатлением Марины Цв<етаевой> о “хрупкости” Лёвы. Он был высокий, стройный, но отнюдь не хрупкий. Слегка кривлялся? Слегка, да. Глаза - черные в черных ресницах, египетские. Он одевался всегда comme il faut. Кроме фрака (когда он был нужен), очень строго. Никакой экстравагантности, никакой театральности. Театральность (байронизм) была в самом лице. Иногда он слегка насмешничал. Не обидно, слегка. Иногда в его голосе была какая-то вкрадчивость. Думаю, так бывает у экзотических послов, одетых по-европейски. Руки - сильные, горячие, и доказал он, что может владеть не только книжкой или цветком... Как-то говорил мне, что очень любит “Красное и черное” Стендаля. Я еще не читала тогда. Если бы Лёва был настойчивым, я лично его бы полюбила».
Начинающий поэт, входил в окружение М. А. Кузмина. Был одним из участников группы молодых пг. поэтов (Р. Ивнев, В. Чернявский, К. Ляндау, М. Струве и др.), с кот. близко сошёлся и Есенин в марте-апреле 1915. И самым близким для него стал К. Об их отношениях вспоминала Цветаева: «Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись - через все и вся - поэты. Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы - на гостинной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту… Лёнина чёрная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно - и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы» (М. Цветаева. «Нездешний вечер»). Летом 1915 Есенин пригласил К. в Константиново. Такой чести удостоивались только самые преданные друзья. «Очень ясно запомнился мне приезд Сергея в 1915 году, - вспоминала сестра Есенина Шура. - Он приехал с одним из своих товарищей, имя которого показалось мне необыкновенным - Леонид. Я никак не могла решиться выговорить это имя и называла его “Эй, ты”. Мать делала мне замечания, смеялся Сергей, улыбался Леонид, а я старалась не обращаться к нему, а когда мама посылала меня позвать его к обеду или еще зачем, я снова называла его “Эй, ты” и старалась убежать и спрятаться» (А. А. Есенина. «Родное и близкое»). Запомнился этот странный гость и другой - троюродной - сестре Сергея Марии Кверденеве: «Как-то летом, в сенокос это было, приехал Сергей из Питера домой с товарищем. Необычное имя у него было - Леонид, чернявый, в очках. Мы посмеивались над ним». Самое важное в предпоследней фразе - «очки». Дело в том, что ни на одной из его многочисленных фотографий нет его в очках, кроме той, где он с Есениным. Вероятно, поэтому возникла масса предположений и споров - кто же снят с Есениным? Критики и знатоки никогда не называли К.
Об этом же времени Есенин рассказывал В. Чернявскому: «Приезжал тогда ко мне К. Я с ним пешком ходил в Рязань и в монастыре были, который далеко от Рязани. Ему у нас очень понравилось. Всё время ходили по лугам, на буграх костры жгли и тальянку слушали. Водил я его и на улицу. Девки ему очень по душе. Полюбилось так, что ещё хотел приехать. Принимаюсь за рассказы. 2 уже готовы. К. говорит, что они ему многое открыли во мне. Кажется, понравилось больше, чем надо. Стихов ему много не понравилось, но больше восхитило. Он мне объяснял о моем пантеизме и собирался статью писать». А сам К. сообщал Сергею о своих дальнейших путешествиях: «Дорогой Сережа, вот уже почти 10 дней, как мы расстались! А кажется, что еще гораздо больше: я был в разных местах и от этого время всегда как-то растягивается и представляется более долгим, хотя и проходит скорее. А был я - в Туле, в Ясной Поляне, в Орле и целых 5 дней провел в Брянске, где сначала ждал денег, а потом парохода. Теперь я дождался того и другого и сегодня ночью отбываю в Чернигов... Через какую деревню или село я теперь бы ни проходил (я бываю за городом) - мне всегда вспоминается Константиново, и не было еще ни разу, чтобы оно побледнело в моей памяти или отступило на задний план перед каким-либо другим местом. Наверное знаю, что запомню его навсегда. Я люблю его...» И уже вернувшись в Пг.: «Всё лето мне было очень хорошо, но нигде так, как в Константинове... А как у вас? Что твоя милая матушка? Очень ей от меня кланяйся. А сестрёнки? Я к ним очень привязался и полюбил их за те дни, что провёл у вас».
Есенин упоминается в одном из стих. К. цикла « Ярославль » (июнь 1916): «С светлым другом, с милым братом Волгу в лодке переплыть». К., по всей вероятности, является адресатом стих. Есенина «Весна на радость не похожа…» (1916. «Мы поклялись, что будем двое / И не расстанемся нигде»).
В стихах К. той поры ощущаются мотивы религиозности и экстатической жертвенности. «В юдольной неге милых встреч / Есть соучаствующий гений, / Неуловимейшая речь - / В ленивом ропоте растений. // У зримых черт - незримый лик, / И в сердце есть под каждой схимой / По сладости неизъяснимой / И сил таинственный родник» (« В юдольной неге милых встреч… » 19 февр. 1916. Пг.). Удачны картины религиозно окрашенного пейзажа в стихах К. (« Снежная церковь », 1918).
Февральскую революцию К. встретил, еще обучаясь в Политехническом ин-те. И несмотря на происхождение, встретил ее восторженно. В июне 1917 он и его друг В. Перельцвейг решили стать офицерами и поступили юнкерами в Михайловское артиллерийское училище - одно из самых престижных в русской армии. Вскоре К. стал председателем Союза юнкеров-социалистов Пг. военного округа. « Смотр »: «На солнце, сверкая штыками - / Пехота. За ней, в глубине, - / Донцы-казаки. Пред полками - / Керенский на белом коне. // Он поднял усталые веки, / Он речь говорит. Тишина. / О, голос! Запомнить навеки: / Россия. Свобода. Война…» Эти строки цитируют Есенин в вариантах «Анны Снегиной», Георгий Иванов , мн. мемуаристы.
В ночь с 25 на 26 окт. 1917 К. вместе с батареей училища оказался в рядах защитников Зимнего дворца. Но до участия в боевых действиях с восставшими большевиками у михайловцев дело не дошло. Юнкерам в последний момент было приказано оставить позиции и вернуться в казармы. В февр. 1918-го после переименования большевиками училища в Первые Сов. артиллерийские командные курсы, К. покинул училище и восстановился в ин-те. В. Перельцвейг продолжил карьеру военного, став сов. курсантом. Однако вскоре был арестован по нелепому и надуманному обвинению. Рассказывают, что К. звонил Урицкому, пытался доказать невиновность друга; кто-то утверждал, что даже побывал у Урицкого на приеме. Однако 19 авг. Перельцвейга и еще пятерых курсантов и преподавателей приговорили к расстрелу. Об этом было сообщено в газетах. Под приговором стояла подпись Урицкого. К. решил отомстить за смерть друга. Утром 30 авг. он исполнил свой приговор. За К. была организована погоня. Возможно, К. сам был потрясен и растерян, впервые в своей жизни убив человека. Вскоре он был схвачен. А вечером того же дня в М. раздались выстрелы Фани Каплан. «Произошло, наконец, убийство Урицкого, - записала З. Гиппиус в своей «Черной тетради», - и одновременно ранение в шею и грудь Ленина. Урицкий умер на месте, Ленин выжил и сейчас поправляется. Большевики на это ответили тем, что арестовали 10 000 человек. Арестовывали под рядовку, не разбирая. С первого разу расстреляли 512, с официальным объявлением и списком имен. Затем расстреляли еще 500 без объявления. Не претендуют брать и расстреливать виноватых, нет, они так и говорят, что берут заложников, с тем, чтобы, убивая их косяками, устрашить количеством убиваемых. Объявили уже имена очередных пятисот, кого убьют вскоре. Нет ни одной буквально семьи, где бы не было схваченных, увезенных, совсем пропавших» (З. Гиппиус. Дневники: Кн. 2). 5 сент. в России был объявлен «красный террор», когда брали заложников из числа дворян, буржуазии и интеллигенции и расстреливали.
Прежде всего чекисты бросились в дом К. на Саперном пер. Для расследования были привлечены к дознанию и арестованы все родные и знакомые К., начиная с его больного отца, матери Розы Львовны, сестры Лизы и даже восьмидесятилетней бабушки Розалии Эдуардовны. При обыске были взяты «переписка, фото и визитные карточки», телеф. книга и проч., что было в доме. В сводный список претендентов на арест было включено 467 чел. Под видом обыска и конфискации, «для доставки в Комиссию», вывезли из дома все, включая платья и белье, посуду и деньги, шляпы, костюмы, телефонные аппараты, часы настольные, мраморные, с фигурой амура, граммофон и ящик с грампластинками, книги, какой-то загадочный «волшебный флакон», наборы медицинских инструментов (мать была врачом), пишущие машинки и т.д. Арестовали всё окружение семьи, родственное, дружеское, культурное, служебное и бытовое, всю контору отца, всех тех, кто был записан в телефонной книжке К. Сочли опасным элементом и спрятали за решетку писателей Юрия Юркуна и Исая Мандельштам, приходившегося К. дядей. Их вскоре освободили, но эхо ареста переменит их дальнейшие судьбы.
Само убийство Роман Гуль описывал следующим образом: «В начале 11-го часа утра 30-го августа в Петербурге из квартиры на Сапёрном переулке вышел одетый в кожаную куртку двадцатилетний красивый юноша „буржуазного происхождения“, еврей по национальности. Молодой поэт Леонид Канегиссер сел на велосипед и поехал к площади Зимнего дворца. Перед министерством иностранных дел, куда обычно приезжал Урицкий, Канегиссер остановился, слез с велосипеда и вошёл в тот подъезд полукруглого дворца, к кот. всегда подъезжал Урицкий.
- Товарищ Урицкий принимает? - спросил юноша у старика швейцара ещё царских времён.
- Ещё не прибыли-с, - ответил швейцар.
Поэт отошёл к окну, выходящему на площадь. Сел на подоконник. Он долго глядел в окно. По площади шли люди. В двадцать минут прошла целая вечность. Наконец, вдали послышался мягкий приближающийся грохот. Царский автомобиль замедлил ход и остановился у подъезда.
Прибыв со своей частной квартиры на Васильевском острове, маленький визгливый уродец на коротеньких кривых ножках, по-утиному раскачиваясь, Урицкий вбежал в подъезд дворца. Рассказывают, что Урицкий любил хвастать количеством подписываемых им смертных приговоров. Сколько должен был он подписать сегодня? Но молодой человек в кожаной куртке встал. И в то время, как шеф чрезвычайной комиссии семенил коротенькими ножками к лифту, с шести шагов в Урицкого грянул выстрел. Леонид Канегиссер убил Урицкого наповал».
Специально для допроса террориста приедет «Железный Феликс». На его вопрос: по поручению какой партии К. убил Урицкого? - К. ответит: «О принадлежности к партии ответить прямо из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению. <…> Дать более точные показания отказываюсь».
О мотивах, побудивших молодого человека к этому поступку, сказал в очерке «Убийство Урицкого» М. Алданов писал: К. застрелил Моисея Урицкого, чтобы, как он заявил сразу после ареста, искупить вину своей нации за содеянное евреями-большевиками: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он - отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».
«Что в вашем голосе суровом? / Одна пустая болтовня. / Иль мните вы казенным словом / И вправду испугать меня? / Холодный чай, осьмушка хлеба. / Час одиночества и тьмы. / Но синее сиянье неба / Одело свод моей тюрьмы. / И сладко, сладко в келье тесной / Узреть в смирении страстей, / Как ясно блещет свет небесный / Души воспрянувшей моей. / Напевы Божьи слух мой ловит, / Душа спешит покинуть плоть, / И радость вечную готовит / Мне на руках своих Господь» (« Что в вашем голосе суровом …»).
В момент убийства Урицкого и последующих арестов среди знакомых К. Есенина в Пг. не было, в следственном деле К. имя Есенина не упоминается. По свидетельству М. Алданова, в Париже имелся дневник К. (май 1914 - нач. 1918), где могли быть записи о Есенине (сб. «Леонид Каннегисер. 1918–28». Париж, 1928).
«Человеческому сердцу не нужно счастье, ему нужно сияние, - записал в камере К. - Если бы знали мои близкие, какое сияние наполняет сейчас душу мою, они бы блаженствовали, а не проливали слезы. В этой жизни, где так трудно к чему-нибудь привязаться по-настоящему, на всю глубину, есть одно, к чему стоит стремиться, слияние с божеством. Оно не дается даром никому, но в каких страданиях мечется душа, возжаждавшая Бога, и на какие только муки не способна она, чтобы утолить эту жажду. И теперь всё за мною, всё позади, тоска, гнет, скитанья, неустроенность. Господь, как нежданный подарок, послал мне силы на подвиг; подвиг свершен и в душе моей сияет неугасимая божественная лампада. Большего я от жизни не хотел, к большему я не стремился. Все мои прежние земные привязанности и мимолетные радости кажутся мне ребячеством, и даже настоящее горе моих близких, их отчаянье, их безутешное страдание тонет для меня в сиянии божественного света, разлитого во мне и вокруг меня». Вероятно, мы должны быть благодарны тюремщикам, что они собирали все записки арестанта и укладывали их в «дело», где они сохранились.
К. перевели с Гороховой в Кронштадтскую тюрьму, изредка привозя арестанта для очередных допросов в Пг. Однажды, когда катер, на котором К. везли в Пг., попал в сильный шторм. Все перепугались, а К. острил: «Если мы потонем, я один буду смеяться». Он не боялся смерти и был готов к ней. Еще за год до нее он писал: «Потемнели горные края, / Ночь пришла и небо опечалила, - / Час пробил, и легкая ладья / От Господних берегов отчалила. / И плыла она, плыла она, / Белым ангелом руководимая; / Тучи жались, пряталась луна… / Крест и поле - вот страна родимая… / Ночь поет, как птица Гамаюн. / Как на зов в мороз и ночь не броситься? / Или это только вьюжный вьюн / По селу да по курганам носится?.. / Плачет в доме мать. Кругом семья / Причитает, молится и кается, / А по небу легкая ладья / К берегам Господним пробирается» (« Потемнели горные края …»).
Ни приговора, ни акта о расстреле К. в деле нет. Постановление по делу, написанное через три месяца, бесстрастно сообщает: «По постановлению ЧК расстрелян… сентября». День отсутствует. Предполагаю, что К. расстреляли в спешном порядке, по чьему-то приказу или по решению местной кронштадтской расстрельной тройки. Объявлено о расстреле К. было только 18 окт.: «По постановлению ЧК… и по постановлениям районных троек, санкционированных ЧК, за период времени от убийства тов. Урицкого по 1 октября расстреляны: по делу убийства тов. Урицкого - Каннегисер Леонид Акимович, б<ывший> член партии народных социалистов, член „Союза спасения Родины и Революции“, бывший районный комендант право-всероссийской военной организации…», после чего сообщалось об остальных расстрелянных по иным делам. Похоже, что чекисты засуетились из-за того, что кронштадские матросы благоволи к К., и была опасность, что К. могут освободить. Уже после расстрела кто-то из чекистов принес отцу К. фотографию, сделанную в тюрьме: «Возьмите, ваш сын умер как герой…»
В 1924 Каннегисеры покинули Россию. В 1928-м отец в Париже выпустил посмертный сборник стихов К. вместе с воспоминаниями о поэте (Париж, 1928 ).
«Дело» К. было поднято из архивной пыли в эпоху перестройки. В реабилитационном потоке Прокуратура, рассмотрев его, 20 нояб. 1992 вынесла вердикт: «Реабилитации не подлежит». Преступник-террорист.
Соч.: Анна Ахматова. Четки. Стихи. 1914 [Рец., подп. Л. К.] // Сев. записки. 1914. № 5; Гюго. Гимн [пер.] // Сев. записки. 1914. № 10–11; Стихотворения // Русская мысль. 1915. № 7; «Вода и кровь струятся в лад…» «Зачем превратность разгадав…» // Сев. записки. 1916. № 1; Леонид Каннегисер. Париж, 1928; Из посмертных стихов // Наше наследие. 1993. № 26.
Лит.: Л. Н. [Никулин Л.] Поэт Леонид Канегисер // Зритель. Киев, 1918. № 3; В. П[яст?]. Леонид Канегисер // Камена. 1919. Кн. 2; Н-ъ И. Белые террористы // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1926. № 1 (ХIV); Несколько слов о Каннегисере // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1927. № 5; Зноско-Боровский Е. А. Поэт-мститель // Иллюстрированная Россия. 1928. № 49; Лукаш И. Канегисер // Возрождение. 1928. 1 дек.; Цветаева М. Нездешний вечер // Совр. записки. Париж, 1936. № 61; Цветаева М. Соч.: В 2 т. Т. 2: Проза. Письма. М., 1988; Цветаева М. Проза. М., 1989; Есенина А. А. Родное и близкое: Воспоминания. М., 1968 (1979); Боков Н. Живы ли дневники К…? // Русская мысль. 1978. 13 апр.; Каннегисер Леонид // КЕЭ. Т. 4. Иерусалим, 1988; Алданов М. Убийство Урицкого // Наш современник. 1990. № 2; Каннегисер Н. О М. А. Кузмине // Искусство Л-да. 1990. № 9; Волков С. (С. С. Куняев) Письма Леонида Каннегисера Сергею Есенину // Наш современник. 1990. № 10; Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990; Мартынов И. «Последний народоволец» // Вестник РСХД. 1990. № 159; Алданов М. Убийство Урицкого // Алданов М. Собр. соч. Т.
Евг. Биневич
