Клюев Николай Алексеевич

КЛЮ́ЕВ Николай Алексеевич [10(22).10.1884, одна из деревень Коштугской волости Вытегорского у. Олонец­кой губ. - (23–25).10.1937, Томск] - поэт, прозаик.

Отец - урядник, получивший долж­ность сидельца казенной винной лавки в д. Желвачево Мокачевской волости Вытегор­ского у., куда семья переезжает в 1890-е. Мать - из старообрядческого рода, ревност­ная хранительница традиций «древнего бла­гочестия». От матери будущий поэт получает и своеобразное домашнее образование: «Грамоте меня выучила по Часовнику ма­мушка <...>. Я еще букв не знал, читать не умел, а так смотрю в Часовник и пою молит­вы, которые знал по памяти, и перелистываю Часовник, как будто бы и читаю» (Гагарья судьбина // Север. 1992. № 6). К матери, по признанию поэта, восходят не только ис­токи религиозно-нравственных основ его личности, но и его поэтического дара. Была она, как он писал сразу же после ее смерти в 1913 В. Брюсову и В. Миролюбову, «песельницей» и «былинщицей», т.е. свое­образной стихийной поэтессой.

К. учится в церковно-приходской школе (1893–95), затем в Вытегорском городском училище (1896–97); в 1898 поступает в Пет­розаводскую фельдшерскую школу, из кото­рой, проучившись год уходит. Согласно «ав­тобиографии», в 16 лет по настоянию матери он уходит в Соловки «спасаться» и надевает там на себя «девятифунтовые вериги», затем отправляется оттуда в странствования по ски­там и убежищам тайных мистических сект Рос­сии. В одной из раскольнических общин Са­марского края он становится «царем Дави­дом», т.е. слагателем «песен» на потребу ра­дений тамошнего хлыстовского «корабля». Та­ково начало поэтич. пути К. в полумифи­ческом варианте его автобиографии. Истори­чески же достоверным началом являются сти­хи, опубликованные в малоизвестном петер­бургском альм. «Новые поэты» (1904) и затем в двух моск. сб. - «Волны» и «Прибой» (1905), изданных «народным» кружком П. Травина, членом кот. К. состоял.

Приняв участие в революции 1905 в ка­честве агитатора от Крестьянского союза и поплатившись за это 6-месячным тюремным заключением, К. вступает на путь интенсив­ных духовных поисков и творч. само­определения, прокладывая себе тропу к большой поэзии. Провожатым к ее верши­нам избирается им А. Блок. К. вступает с Бло­ком в 1907 в переписку, которая продолжа­ется долгое время. К. придерживается двух целей: во-первых, приобщить себя, «темного и нищего, кого любой символист посторонил­ся бы на улице» (из письма Блоку 5 нояб. 1910), к элите жрецов совр. искусства; а во-вторых, просветить самих этих жрецов, ото­рванных от национальной жизненной стихии и истинной культуры, духом добра и красоты, исходящих от потаенной народной России, вестником которой он себя осознает. За та­кового принимает его и Блок, включая фраг­менты клюевских писем в свои статьи, а лич­ную встречу с ним в октябре 1911 назвав «большим событием» в своей «осенней жиз­ни» (Дневник . 1911. 17 окт.). В письме к од­ной из своих корреспонденток Блок даже признается: «Сестра моя, Христос среди нас. Это Николай Клюев» (Александр Блок в вос­поминаниях современников. М., 1980. Т. 1). В кон. 1911 (с указанием - 1912) выходит перв. кн. его стих. « Сосен пе­резвон ». В предисл. В. Брюсова говорилось, что «поэзия Клюева жива внутренним ог­нем», вспыхивающим «вдруг перед читате­лем светом неожиданным и ослепительным», что у К. «есть строки, кот. изумляют».

В стихах кн. ощутимо эхо недавней рево­люции. В экзальтированном облике героини своеобразного лирич. романа (единст­венного у К. с адресатом-женщиной) угады­вались исполненные жертвенности черты ре­волюционерки и одновременно монахини.

В 1912 выходит втор. кн. стихов К. - « Братские песни », составленная, по ут­верждению автора, из текстов, сочиненных им еще в бытность юным «царем Давидом». Вы­ход этой кн. сопутствует сближению К. с «голгофскими христианами» (революцион­но настроенной частью духовенства, делав­шими ставку на К. как на своего пророка). Однако, не оправдав их надежд, К. отходит от религиозно-пророческой стези, он выбира­ет путь поэта. В 1913 изд. новую кн. сти­хов « Лесные были ». В ней предстает «язы­ческая», народная Русь, веселящаяся, раз­гульная, тоскующая, высказывающаяся о себе почти естественным (на самом же деле искус­но стилизованным) голосом фольклорных пе­сен (« Полюбовная», «Кабацкая», «Ост­рожная »). Учитывая этот поворот К. от рели­гиозной доминанты своих первых книг, В. Хо­дасевич иронизировал по поводу несостояв­шихся претензий «мистиков» из «Новой жиз­ни» (ж. «голгофских христиан») на К. как про­рока «нового религиозного откровения»; он подчеркивал, что содержание «Лесных бы­лей» составляет «эротика, довольно крепкая, выраженная в стихах звучных и ярких» (Аль­циона. М., 1914. Кн. 1).

К этому времени К. уже признан на отеч. Олимпе. Н. Гумилев в лит. обзорах определяет осн. пафос его поэзии как «пафос нашедшего», как «славянское ощу­щение светлого равенства всех людей и ви­зантийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге», называет самого поэта «провозвестником новой силы, народной культуры», а его стихи «безукоризненными» (Письма о русской поэзии. М., 1990). В поэзии К. акмеистам импониру­ет словесная весомость, многокрасочность и полнозвучность изображенного в ней пат­риархального крестьянского мира. О. Ман­дельштам в «Письме о русской поэзии» (1922) назовет этот мир «величавым Олонцем, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и просто­те» (Олово и культура. М., 1987). Ак­меисты с готовностью причисляют К. к своей цеховой группе.

С 1913 К. становится центром притяже­ния «поэтов из народа», составивших вскоре ядро новокрестьянской поэзии, - А. Ширяевца, С. Клычкова, С. Есенина. В последнем сразу же при перв. знакомстве с ним он увидел «прекраснейшего из сынов крещено­го царства» и воспринял его как своего рода мессию глубинной русской поэзии, по отно­шению к которому себе готов был определить только роль предтечи.

В 1916 выходит четв. кн. стихов К. « Мирские думы »; в сер. 1910-х со­здается посвящ. смерти матери цикл « Избяные песни », вершинное достижение К. в этот период. Особую роль в поэзии К. по­лучил пейзаж. В совершенстве разработан­ный поэзией XIX в. реалистический пейзаж­ный образ одухотворяется у него необычай­но ярким видением в нем Святой Руси, назы­ваемой им «бездонной Русью», «рублевской Русью», Россией «берестяного рая». В живо­писи подобное же прозрение духовного, ре­лигиозно-сокровенного облика России в ее природной ипостаси было сделано «певцом религиозного Севера» М. Нестеровым. На­чатое обычно реалистически воссоздание природы поэт затем гармонично переключа­ет в план ее мистического восприятия - че­рез миросозерцание и духовное видение христианской и православной культуры. При­рода в таком случае начинает приобретать некий трепет таинственного инобытия, в ее восприятии присутствует элемент церковнос­ти: «Набух, оттаял лед на речке, / Стал пе­гим, ржаво-золотым... / В кустах затеплилися свечки / И засинел кадильный дым» (« На­бух, оттаял лед на речке... », 1912). Эстетич. восприятие природы соединяется в пейзажной лирике К. с ощущением божест­венной благодати. При этом обе поэтич. «материи» (природы и православной духовности, хра­ма) поэт тонко сближает в точках их наиболь­ших, например, цветовых соответствий: пер­вые весенние листочки - свечки, белизна бе­резовых стволов - бледность лиц монастыр­ских отроков и монахинь, позолота иконо­стаса - желтизна осеннего леса, киноварь на иконе - заря, голубой цвет на ней - небес­ная синева, человеческая жизнь - свеча, сго­рающая перед иконой, но вместе с тем также и «перед ликом лесов».

К. принимает революцию 1917 понача­лу восторженно, ошибочно предполагая в ней силу, способную содействовать историч. воплощению той Руси, кот. была намечена в поэзии К. как «берестяной рай», как «мужицкое царство». В 1918 он даже вступает в ряды РКП(б). Наряду с А. Белым, А. Ремизовым, Е. Замятиным, М. Пришви­ным, С. Есениным и др. он входит в лит. груп­пу «Скифы», участники кот. придерживались идеи крестьянского социализма, пони­маемого в духе христианской утопии (Р. Иванов-Разумник и др.). В 1918 выхо­дит книга стихов К. « Медный кит », пред­ставляющая в осн. лицо его рев. музы. Когда же вскоре надежды поэта на то, что «возлюбит грозовый Ленин / Пест­рядинный клюевский стих» («Родина, я грешен, грешен... », 1919), не оправдыва­ются, он теряет всякий интерес к вождю миро­вого пролетариата.

В 1919 выходит двухтомник К. « Песнослов », включающий в себя и новые произве­дения, и в переработанном и дополненном виде стихи предшествующих книг. Доминиру­ющая мысль «Песнослова» родственна хрис­тианской идее о том, что «мир лежит во зле» и что только через его духовное «преобра­жение» может быть достигнуто всечеловечес­кое освобождение от существующих страда­ний и несовершенства, мир и благоденствие. Но если поначалу такой «преобразующей силой» у К. выступало всецело само учение Христа, то теперь на перв. план (не вытес­няя Христа) выдвигается мир при­родный и земледельческий - как некий уни­версальный космос человеч. бытия, как «плоть» и «дух» нац. жизни. Мир тьмы и зла представлен здесь в значительной мере инфернальными образами - от вполне безобидных «запечных бесенят» до самого «властелина» ада, семирогого «Сына без­дны» как воплощения и соц. зла, и нравств. терзаний души. Но все-таки самым крайним злом, угрожающим «берестя­ному раю», «избяной» Руси, предстают здесь технич. прогресс и урбанизация всей жизни, несущие «органическому человеку» духовное и физическое оскудение, а приро­де - гибель. В письме А. Ширяевцу (нояб. 1913) К. заклинал: «О, матерь пустыня! Рай душевный, рай мысленный! Как ненавистен и черен кажется весь так называемый Циви­лизованный мир и что бы дал, какой бы крест, какую бы Голгофу понес - чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку...». Одним из немногих откры­вает К. в поэзии XX в. тему экологической опасности: «В Светлояр изрыгает завод / До­менную отрыжку - шлаки» (« Русь Китеж », 1918); позже он отметит, что и «зыбь Арала в мертвой тине...», и «Волга синяя мелеет...» (« Разруха », 1933 или 1934). В центре ху­дож. мира «Песнослова» - крестьянская из­ба, углубленная и расширенная до пределов некоего «избяного космоса», в кот. опо­этизировано все: «Узнайте же ныне: на кровле конек / Есть знак молчаливый, что путь наш далек» (« Есть горькая супесь, глу­хой чернозем. ..», 1916). Но космич. предназначенность избы - это, по К., только разгаданная часть ее непостижимой судьбы. Для выражения других ее сущностей поэт прибегает к образам, исполненным ощуще­ния и светлой тайны: «Изба - святилище зем­ли / С запечной тайною и раем...» (« Поэту Сергею Есенину », 1916–17), и тревожных предчувствий: «...лесная изба / Глядится в столетья, темна как судьба...» (« Запечных потемок чурается день ...», 1912 или 1913), и, наконец, намека на какое-то боль­шое, ожидающее ее несчастье: «Есть в избе, в сверчковой панихиде / Стены Плача, Жерт­венной Обиды» (« Нила Сорского глас ...», 1918).

В 1922 выходит сб. стихов К. « Львиный хлеб », отражающий перелом в его миросозерцании от иллюзий 1917–18 к трагич. мотивам поэзии 1920-х. Поле­мика с поэтами-урбанистами (Маяковским и пролеткультовцами) чередуется с мрачны­ми картинами гибели России и своей собст­венной (« По мне Пролеткульт не запла­чет ...», 1919; « Меня хоронят, хоро­нят ...», 1921). В том же 1922 выходит и отд. изд. поэма « Мать-Суббота », посвящ. мистике сотворения крестьянского хлеба. Сущность поэмы сам автор тогда же пояснял: «Рождество хлеба - его заклание, погребе­ние и воскресение из мертвых, чаемое как красота в русском народе, и рассказаны в моей „Голубой субботе”» (« Словесное древо »).

В сент. 1922 в «Правде» (№ 224) появ­ляется статья Л. Троцкого о К. (одна из не­скольких под общим назв. «Внеоктябрьская лит-ра»), в кот. автор, отдав должное «крупной» индивидуальности поэта, «пессимистически» обобщал: «Духовная за­мкнутость и эстетическая самобытность де­ревни <...> явно на ущербе. На ущербе как будто и Клюев» (Лит-ра и революция. М., 1991). В этом же году в рец. на поэму К. « Четвертый Рим » (1922) Н. Пав­лович (псевд. Михаил Павлов) писала: «За песни его об этой темной лесной стихии мы должны быть Клюеву благодарны - врага нужно знать и смотреть ему прямо в лицо» (Книга и революция. 1922. № 4). Со специ­альной целью разоблачить мистицизм «па­хотной идеологии» К. выходит в 1924 кн. В. Князева «Ржаные апостолы (Клюев и клюевщина)». Заранее уже знающий о работе над нею, К. в письме Есенину 28 янв. 1922 по ее поводу пишет: «...порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с са­мым глубоким в народе» (Вопросы лит-ры. 1988. № 2).

В сер. 1920-х К. делается некот. попытка подстроить свою музу к «новым пес­ням» (« Богатырка », 1925; « Ленинград », 1925 или 1926), однако параллельно с ними создаются и «новые песни», в кот. звучит мотив «отлета» России из чуждой современ­ности: «По речному таит страница / Лебеди­ный отлетный крик. / Отлетает Русь, отлета­ет...» (« Не буду писать от сердца ...», 1925) и проклятия «железу»: «Забодало же­лезное быдло / Коляду, душегрейку, салаз­ки» (« Наша русская правда загибла ...», 1928). С особой эпической силой мысль о ги­бели России развивается К. в поэмах « Де­ревня » (1927), « Соловки » (1926-28), « Погорельщина » (1928), « Песнь о Ве­ликой Матери » (между 1929 и 1934), яв­ляющихся трагич. эпосом конца России и лебединой песней ее посл. рапсода. К ним примыкают поэмы « Плач о Сергее Есенине » (1926) и « Заозерье » (1927). В «Погорельщине», назвавшись «песнописцем Николаем», поэт берет на себя миссию свидетельствовать далеким потомкам о непо­вторимой красоте сожженной «человечьим сбродом» «нерукотворной России».

Только «Плач о Сергее Есенине», «Дерев­ня» и «Заозерье» публ. при жизни по­эта, все же остальные поэмы появятся в печа­ти на его родине лишь более чем через пол­сотни лет.

В 1928 выходит посл. сб. стихов К. « Изба и поле », всецело составленный из ранее напеч. Однако следующие 5 лет - период наиболее интенсивного и даже как бы «отчаянного» тв-ва. Кроме трагич. эпоса «отлетающей» России, создает­ся значительный пласт лирики, объединенный именем Анатолия Яр-Кравченко - героя его посл. лирич. романа (« Вспоми­наю тебя и не помню ...», 1929; « Моему другу Анатолию Яру », « Из предсмерт­ных песен », « Повесть скорби », 1933), а также большой цикл стихов « О чем шу­мят седые кедры », отмеченный драматиз­мом личной жизни (одиночество) и конфликт­ным противостоянием современности.

Неизменно подчеркивавший свое духов­ное (и даже генетическое) родство с «огнен­ным именем» несгибаемого протопопа Авва­кума, К. отнюдь не намерен уступать в нерав­ной борьбе своих позиций. В «Погорельщине» под видом исторически давних, леген­дарных врагов Руси половцев и сарацин ри­суется облик нынешних разрушителей ее духовности и красоты. Он не только яростно за­щищает своего собственного «берестяного Сирина», но и в страстной инвективе « Кле­ветникам искусства » (1932) берет под за­щиту от погромщиков русской поэзии наибо­лее преследуемых ими С. Клычкова, С. Есе­нина, А. Ахматову, П. Васильева. В кон. 1933 или нач. 1934 К. создает уже откры­то направленный против злодеяний сущест­вующего режима цикл « Разруха », со стра­ниц которого встает потрясающая картина народного страдания: голода, массовой ги­бели вывезенных на Вологодчину раскула­ченных украинцев, рытья печально знамени­того канала: «То беломорский смерть-канал, / Его Акимушка копал, / С Ветлуги Пров да тетка Фекла, / Великороссия промокла / Под красным ливнем до костей / И слезы скрыла от людей, / От глаз чужих в глухие то­пи». Мн. строки из «Разрухи» оказались про­роческими, в частности о России будущей (к сожалению, о России настоящей): «Ей вес­ти черные, скакун из Карабаха...».

Наряду с поэмами и стих. цик­лами неопубликованной (за некот. ис­ключением) осталась и проза К., в основном небеллетристического, скорее маргинально­го характера, но тем не менее занимающая в русской лит-ре XX в. свое опр. ме­сто (в силу запечатления в ней уникальной личности и судьбы ее автора, с его исключи­тельно своеобразным индивидуальным сти­лем). Это автобиогр. рассказы (« Из записей 1919 года»; «Гагарья судь­бина », 1922; « Праотцы », 1924, и др.), со­ставляющие в совокупности некое «житийно­го» характера повествование поэта о своих «древлеправославных», «аввакумовских» корнях, о знаках своего избранничества на этом пути, о своем поэтич. генезисе, восходящем к сокровенным и вещим силам земли и природы («медвежья сопель», «за­клятое певучее» перо гагары - «царицы» во­дяных птиц и проч.), о скитаниях по духовным перепутьям России, о встречах с известными современниками. Широта охвата личностью рассказчика разных социальных и духовных сфер жизни составляет особенность этих рас­сказов: «Так развертывается моя жизнь от из­бы до дворца, от песни за навозной бороной до белых стихов в царских палатах» («Гага­рья судьбина)» Более повезло публицистике: полностью были опубликованы статьи самого активного «октябрьского» периода деятель­ности К. в этой области (в уездной газ. «Звез­да Вытегры». 1919–22). Мн. из них свиде­тельствовали о том, что «действительность 1919 года была окрашена для Клюева в красно-золотые, солнечные тона, что мир он воспринимал тогда, скорее, однополярным, моноцветным» (Т. Пономарева). Вместе с тем, приветствуя революцию, К. в этих статьях брал под защиту многое из то­го, что ею уничтожалось: церковное искусст­во - как национальную, призванную спасти Россию «красоту», а также крестьянский мир с его традициями и культурой (статьи « По­рванный невод», «Сдвинутый светиль­ник », а также пересказанное в газете содер­жание его устных выступлений « Медвежья цифирь » и « Слово о ценностях народ­ного искусства » - все 1919). Их пафос, направленный на соединение «Матери-Кра­соты» с революционной «новью», не был по­нят, и поэт был исключен из рядов РКП(б) (1920).

Масштабнее всего как прозаик К. выра­зил себя в письмах, ставших «его дневником, его философией, этикой и эстетикой, его ис­поведью» (В. Базанов). В них рас­крывалась многозначная связь поэта с окру­жающим миром, современниками, диктовав­шаяся потребностью в общении на высоком духовно-интеллектуальном или сердечном уровне (А. Блоку, В. Брюсову, В. Миролюбову), поисками родственной души в чуждом мире (А. Ширяевцу, С. Есенину, А. Яр-Крав­ченко). В письмах к каждому из адресатов находил отражение какой-то из весьма суще­ственных моментов жизненного и творческо­го пути К. В письмах к Блоку утверждалось право быть равным среди равных в русской поэзии, к Есенину - он раскрывался как бо­рец за сохранение в национальной духовно­сти ее самых глубинных корней, чистых род­ников тв-ва как раз в период разруше­ния основ народного бытия. В письмах к Яр-Кравченко преодолевался драматизм как личной жизни (одиночество), так и конфликт с отвергающей поэта современностью, ут­верждалась связь с общечеловеч. цен­ностями (наставничество, сердечная привя­занность). В исполненных трагизма письмах из Сибири (С. Клычкову, В. Горбачевой, Н. Христофоровой-Садомовой) запечат­лены все подробности заключительного (страдного, мученического, исповедального) этапа жизненного пути поэта.

В 1920-е проза К. заявляет о себе свое­образным жанром эссеистики, в виде запи­санных его другом Н. Архиповым высказы­ваний о классиках, современниках и себе. Это сентенции о своих духовных ориентирах, выборе жизненного поведения, а также об отдельных собственных произведениях, их смысле (род комментариев), о своей отверженности от современности, о горестных при­метах нынешнего гибельного состояния Рос­сии. Особый раздел составляют носящие шо­кирующий характер преимущественно нега­тивные суждения о Есенине, вызванные, несо­мненно, горечью автора по поводу своих не­оправдавшихся надежд на мессианский путь младшего «песенного собрата» как вырази­теля светлых творческих сил и самой «звезд­ной» судьбы России, поддавшегося, к сожале­нию (по мысли К.), влиянию чуждых ей сил.

Так, в записях собеседников К. (того же Архипова и Христофоровой-Садомовой) со­хранились и рассказанные им в 1920–30-е сны, в кот. нашли отражение тревога за жизнь, предчувствие неизбежной гибели, не­изменно сопровождаемые мотивом бегства и поиска укрытия от преследователей - убийц и палачей. Иногда они разрешаются радостью обретенного спасения под знаками то православных святынь («Вдруг где-то дале­ко, далеко, в далях святорусских ударил ко­локол...»), то благодатного крестьянского топоса, «избяного космоса» («Вошел я в хлев, темень меня облапила, удойная добрая мгла»), то уже за пределами совр. России («Ну,- думаю,- с меня теперь взятки гладки: в Египте я, в земле древней, неприкосновен­ной!..»). Но чаще же всего героя ждет гибель: из сна в сон его расстреливают, режут, веша­ют, душат. Однако для него (за которым сто­ит автор - подлинный художник-мистик) и смерть, уничтожающая всего лишь физиче­скую оболочку («Не бойтесь убивающих те­ло, души же не могущих убить», Мф.: 10, 28), оказывается в итоге все тем же спасением че­рез приобщение к вечным ценностям духов­ного бытия: «Как оком моргнуть, рухнула крыша-череп <...> Порвал я на себе цепи и скоком-полетом полетел в луговую ясность, в Божий белый свет <...> лебяжьим летом лечу над великим озером. Тихи и безбрежны воды озера, высокая заря над ними, о которой по­ется „Свете тихий по церквам русским”».

В прозе К. сильно ощутима генетическая связь с древнерусской лит-рой, прежде всего с жанром «духовного завещания», а также самоуничижительного и покаянного тона. «Поэтика клюевской прозы является мифоромантической. Его образы опираются одно­временно на тексты Священного Писания, апокрифы, народные легенды и фольклор. Мифологемы Голгофы, распятия (сораспятия), воскресения, „последних дней”, преоб­ражения, огня, пожара, света, тьмы, Красного коня, Змея становятся центром его художест­венного мира» (Т. Пономарева). Она пронизана также унаследованным от древнерусских и библейских текстов, рит­мическим, стиховым («версийным») началом (см.: Орлицкий Ю. Проза и стих в тв-ве Н. Клюева и др. поэтов новокрестьянско­го направления // Вытегорский вестник. 1994. № 1).

2 февр. 1934 К. (в это время он прожива­ет в М.) подвергается аресту за антисов. агитацию. На допросах он не скры­вает своего решительного неприятия «поли­тики компартии и сов. власти, направ­ленной к социалистическому переустройству страны», которое он рассматривает «как на­силие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью». Октябрьская ре­волюция, высказывается он, «повергла стра­ну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире». «Я считаю, что политика индустриализации разрушает ос­нову и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей...» (Огонек. 1989. № 43). Сосланный поначалу в пос. Колпашево (Зап. Си­бирь), К. вскоре переводится в Томск, где с весны 1937 теряется с ним связь, уступая место версиям и легендам о его кончине. И только в 1989 из ставших доступными мат-лов томского НКВД выясняется истинная картина его гибели: 5 июля 1937 его, уже за­вершающего срок ссылки, вторично аресто­вывают как активного, «близко стоящего к руководству» участника «монархо-кадетской» повстанческой организации Союз спа­сения России (никогда не существовавшей); приговоренный к высшей мере «социальной защиты», он был расстрелян в один из трех дней - 23–25 окт. 1937.

Посл. из изв. произведений К. является стих. « Есть две страны: одна - Больница... ». Посланное с последним пись­мом А. Яр-Кравченко (25 марта 1937), оно свидетельствует о том, что, несмотря на все страдания и бедствия, творч. силы не ос­тавляли поэта.

Адреса в Пг.-Л-де: 1915–23 - квартира К. А. Расщепиной в доходном доме на наб. реки Фонтанки, 149, кв. 9; 1923–32- дворовый флигель по ул. Герцена, д. 45, кв. 7.

Соч.: Соч.: в 2 т. Мюнхен, 1969; Стих. и поэмы. Л., 1977; Письма к А. Яр-Кравченко // Север. 1993. № 10; Сердце Единорога: Стихотворения и по­эмы. СПб., 1999; Словесное дерево: Проза. СПб., 2003; Письма к Александру Блоку: 1907–15 / публ., ввод. ст. и комм. К. Азадовского. М., 2003; Стихи // Царскосельская антология / сост., вст. ст., подгот. текста и прим. А. Арьева. СПб.: Вита нова, 2016.

Лит.: Филиппов Б. Николай Клюев: Мат-лы к био­графии // Клюев Н. Соч. Мюнхен, 1969. Т. 1; Грунтов А. Мат-лы к биографии Н. А. Клюева // Русская лит-ра. 1973. № 1; Базанов В. С родного берега: О по­эзии Н. Клюева. Л., 1990; Кравченко Б. Через мою жизнь // Наше наследие. 1991. № 1; Киселева Л. Христианство русской деревни в поэзии Н. Клюе­ва // Православие и культура. Киев, 1993. № 1; Ми­хайлов А. История и судьба в зеркале сновидений (по снам Н. Клюева) // Мера. 1994. № 2; Мекш Э. Образ Великой Матери: Религиозно-мифологические традиции в эпическом тв-ве Н. Клюева. Дау­гавпилс, 1995; Пичурин Л. Посл. дни Николая Клю­ева. Томск, 1995; Николай Клюев. Иссл. и мат-лы. М., 1997; Маркова Е. Тв-во Николая Клюе­ва в контексте севернорусского словесного искусства. Петрозаводск, 1997; Михайлов А. Николай Клюев и мир его поэзии // Николай Клюев. Сердце Единорога. СПб., 1999; Пономарева Т. Проза Ни­колая Клюева 20-х гг. М., 1999; Николай Клюев: Образ мира и судьба. Томск, 2000; Солнце­ва Н. Странный эрос. Интимные мотивы поэзии Н. Клюева. М., 2000; Азадовский К. Жизнь Николая Клюе­ва: Докум. повествование. СПб., 2002; Михай­лов А. О прозе Николая Клюева // Клюев Н. Словесное древо. СПб., 2003; Михайлов А. В «Гранитных зрачках» Петербурга. Неизвестное о Николае Клюеве в городе на Неве // Рог Борея. СПб., 2003. № 18; Венок Николаю Клюеву. 1911–2003 / Сост., предисл. и прим. С. Субботина. М., 2004; Николай Клюев глазами со­временников / Сост., прим. В. Гарнина. СПб., 2005; Браун Н. Н. Триптих памяти Клюева. Николай Клюев в Нарыме. Праздник-сон. В Вытегре, на Пятницком погосте // Рог Борея. СПб., 2008. № 36; Маркова Е. И. Родословие Николая Клюева. Тексты. Интерпретации. Контексты. Петрозаводск: Карельский научный центр РАН, 2009; Николай Клюев. Воспоминания современников / Сост. П. Поберезкиной, вст. ст. и комм. Л. Киселевой. М., 2010; Куняев С. Николай Клюев. М.: Молодая гвардия, 2014.

А. Михайлов