Ковалев Григорий Лукьянович

КОВАЛЁВ Григорий Лукьянович (Леонович) [1939, Л-д - 1999, СПб.] - поэт, один из составителей антологии «У Голубой Лагуны».

К. Кузьминский «О Гр. Ковалёве (составитель о со-составителе)»:

«Григорий Лукьянович (он же Леонович) Ковалев сыграл в создании этой антологии роль, едва ли, не главную. Во всяком случае, все лучшее собрано им или благодаря ему. Я только продолжил.

Фигуру мой друг и учитель, Гришка-слепой, являл знаменательную. Ни одно литературное событие начала 60-х годов не обходилось без него. Завсегдатай Дома Книги, поэтических чтений в Союзе писателей, он был, лучше чем кто-либо, в курсе всей жизни литературной. Ни один из поэтов, уловленных Ковалевым, - не оказался пустышкой. У меня же - промахи случались. А суждения слепого всегда оказывались безошибочными. А он ведь и текстов не видел, так, на слух!

Ослеп он 6-ти лет отроду от кори. Но до сих пор помнит, что буква “ё” похожа на сову. Или это он украл у Сосноры, с которым носился, как с писаной торбой. В 60-е годы в Союзе писателей из задних рядов постоянно доносились выкрики: “Соснора - гений!”, или “Соснора - дерьмо!”, “Бродский - дерьмо!”, “Бродский - гений!” в зависимости от настроения или состояния желудка Григория Лукьяновича на данный момент. Выкрикивал он это вполголоса, не поднимая головы, худые, нервные руки слепого перебирались на коленях. Голова всегда была несколько набок, он как бы прислушивался - не к собеседнику, к себе. Костюм имел один, коричневый, заношенный донельзя, поскольку был сирота, впрочем, помнится, я видел его и в черном. Тоже заношенном, так что, может быть, у него их было два. Но и знал-то его я - на протяжении лет 14-ти! Ботинки тоже были сильно ношеные, с загнутыми носками, от походки - ходил он без палки, мягко ступая, и как бы нащупывая дорогу. Папку или пакет с рукописями (или пластинками) всегда прижимал крепко к груди. В одном глазу у него еще сохранилась доля процента зрения, а второй погиб окончательно, после удачной операции, когда небрежная сиделка, возвращаясь с ним в палату, бросила его одного в коридоре. Он пошел и, натурально, упал, ударившись мордой о кафель, и насмарку пошла блестящая операция.

<…> жил он на пенсию, где-то 20–30 рублей, на которые покупал пластинки. Есть же было не на что, поэтому очень любил булку с колбасой, которую покупал на остатки сам, или приносили друзья и подруги, и пил крепко заваренный чай, который заваривал в здоровой, когда-то белой, поллитровой эмалированной кружке. Чайника у него не было, а пили из стаканов и банок. Жил он сначала на Пестеля, напротив переулка, где Мухинское училище, но недолго, с теткой, родителей у него не было, а тетка дала ему прописку, путем чего и сама получила отдельную комнату на себя, и клетушку для Гришки, в Апраксином переулке. Там еще было две семьи соседей, они, случалось, давали Гришке супу. А тетка его не кормила. Звали ее Матильда Матвеевна, и служила она библиотекаршей на военной кафедре в универститете. <…> Нас же она терпеть не могла. Так Гришка и жил, голодный, постирать ему было некому, в комнате тетка иногда убирала (на случай санитарной комиссии, не из альтруизму!), и никогда не жаловался. Характеру, не могу сказать, чтоб он был веселого, но скучно с ним не бывало. Жил же он всегда чужими заботами, перенося килограммы рукописей из одного дома в другой, перепечатывая, выверяя глазами бесчисленных мальчиков и девочек, собирая и сортируя. Сам он видел лишь настолько, чтобы поднеся бумагу к самому носу, определить - пустая или со стихами, а что там - читали другие. Однако, наощупь, никогда не ошибался, вытаскивал из пачки рукописи Сосноры или (тогда любимого) Иосифа, нужные стихи. <…> Памяти у него не было никакой, помнил он астрономическое количество отдельных строк - и ни одного цельного текста. Но: помнил-то он - наилучшие строчки! И был я у него в учебе годы и годы, хоть и старше он был меня - на каких-нибудь два. Более тонкого (и точного) критика я не встречал, и он - единственный, кому я не рисковал почти читать свои стихи. Ведь - если он скажет, что плохо...

<…> Так вот, Ковалев знал больше меня. А понимал - гораздо лучше. Суждения его всегда были крайне категоричны, хорошо, что он их по времени менял. Этому я у него и научился. А откуда он все это знал - для меня до сих пор загадка. Он просто не ошибался. Вот и взялись мы в 62-м году за русскую литературу. Для начала собрали всего Бродского, которым тогда оба бредили, “Зофью” только, им похеренную и недописанную не удавалось достать <…> Сделали мы с ним и с Борей Тайгиным за год кучу сборников и антологий, в том числе “Антологию советской патологии”, которую у меня потом замылили мухинцы, взявшись иллюстрировать, первую книжку ныне классика Коли Рубцова, собрали всего Соснору, Гришка его очень любил, и год спустя перешли к Бобышеву. Так вот Бобышев-то нас и подкосил. За это и не люблю. И не нас, а Гришку. И не Гришку, а Иосифа. Как уже было сказано, таскался Гришка чуть ли не ежедневно в Дом книги: а вдруг у Люсеньки (в отделе поэзии) новинка какая-нибудь? Новинки, правда, бывали не часто. Стоящие - и того реже. Но всегда можно было встретить кого из знакомых, поболтать. Стихи новые услышать. О Доме книги см. в разделе о Бобышеве, он его описал. (“Ах, Дом книги, ах, милый Дом фиги. Дом вязиги, ах, я тебя съем!”)

К грудям Григорий Лукьянович всегда прижимал толстую пачку рукописей. (Описано в каком-то фельетоне, см. 5 том). Осенью 63-го года подходит к нему незнакомый дядя в штатском, и на глазах у публики изымает эту пачку. Тут еще два дяди давку устроили. Ну куда слепому с тремя гэбэшниками разбираться <…> После чего дяди покинули Дом книги. С рукописями, но без Гришки. А потом оказалось, это процесс по Бродскому готовится. По литературной тупости ни они, ни их консультанты в штатском, в Бродском и Бобышеве разобраться не смогли, тексты помечены не были, перепутали все и в фельетоне “Окололитературный трутень” (“Смена”, дек. 63) цитировали не того. О чем я им и написал, а также, что я о них думаю. Думал я о них, ясное дело, нехорошо. Тогда они и обо мне написали. А меня за это из Эрмитажа выперли, где я в хозчасти служил, рабочим-подсобником, вместе с другими известными ныне художниками. А Иосифу еще это письмо припомнили. И получилось нехорошо. Так и складывается история литературы и живописи, пишется она не на бумаге, историческая истина не торжествует, судьба Григория Ковалева никого не колышет. А ведь если бы не было его, или он был зрячий, возможно не случилось бы явления Иосифа Бродского в мировом масштабе. Ведь не попади наша книжка в Америку, а другая - в лапы КГБ, не перепутай они Бродского с Бобышевым - возможно, все сложилось бы по-иному. Бродского бы не посадили, книжку в Америке бы не напечатали, и сидел бы он сейчас в России, как Дима Бобышев, и не получал бы докторов “гонорреис кауза” по всяким Йейльским университетам. Гришка же, быть может, не разочаровался бы в поэзии и не взялся бы за ассамский язык, я бы не встретил в Павловске Сюзанну Масси, антология “Живое зеркало” не была бы напечатана, в Техасский университет меня бы не пригласили, и отбывал бы я тихо срок в какой-нибудь Тотьме или Потьме, вместо того, чтобы составлять настоящую антологию.

Вот поэтому я и считаю Гришку-слепого, alias Григория Лукьяновича Ковалева, настоящим соавтором…»

О. К.: «Кузьминский поступил благородно. Писал он ее <антологию>, конечно, сам, но многие тексты ленинградского андеграунда сохранились в памяти только Григория Ковалёва. Он был магнитофоном поэтического подполья. <…>

<…> Родную коммуналку <…> жулики расселили, Гриша оказался на выселках. Для него это было настоящей трагедией: в родном районе, в центре, он ориентировался - в прямом смысле - наощупь, знал всё наизусть. А в незнакомом районе новостроек оказался заключенным в восьмиметровой комнате. <…> пришлось ему учиться всему заново. Через какое-то время ликбеза я уже встречала его у метро, наш район был ему насущен: на Шамшева библиотека для слепых. Появлялся он регулярно, встречала-провожала, на Петроградской Стороне он становился весёлым (даже от нового метро Спортивная выучил дорогу, хотя в первый раз еле отловили, спасибо добрым людям) . <…> В следующий раз Гришка-Слепой (Григорий Леонидович Ковалев) выйдя из нашей квартиры в один из злополучных дней в библиотеку на Шамшева, чтобы вернуть Аристофана, и послушать еще что-нибудь из античных авторов в исполнении магнитофонных записей сладкозвучных сирен, не вернулся домой. На Петроградской Стороне велись строительные работы. Привычные пути были перекрыты. Он не мог найти дорогу, заплутался, и утонул в реке Карповке. Случайные прохожие успели вытащить его из воды и вызвать “скорую”. Но было уже поздно. Спасти его не удалось».

Соч .: Стихи. СПб.: Новая б-ка, 1999. 15 с.