Кушнер Александр Семенович
КУ́ШНЕР Александр Семенович [14.9.1936, Л-д] ― поэт, эссеист.
Родился в семье военно-морского инженера, кроме блокадных лет, всю жизнь провел в Л-де-СПб. В 1959 окончил фак-т русского яз. и лит-ры ЛГПИ им. А. И. Герцена, десять лет преподавал лит-ру в веч. школе. С 1969 ведет жизнь профессион. литератора. С 1965 член СП СССР, с 1992 гл. ред. «Биб-ки поэта» (с 1995 «Новая биб-ка поэта»). Собственно говоря, этой информации вполне достаточно, чтобы обозначить взаимосвязь между биографией К. и его тв-вом.
Если, по примеру М. Цветаевой, разделить стихотворцев на «поэтов с историей» и «поэтов без истории», то К. явит собой идеальный пример творца посл. типа. Что для русского ХХ в. необычно – не по усадьбам сидели. Даже Б. Пастернака (согласно Цветаевой, главного у нас «поэта без истории»), с его дачным отшельничеством, в «историю», в конце концов, вписали - врагу не пожелаешь. С К. этого проделать не удалось.
Отказу от претензий на личную, выламывающуюся из времени биографию К. придал характер чеканный: «Времена не выбирают, / В них живут и умирают».
Через десять лет после этих строчек разговоры о жизнеописании поэта сведены и вовсе к простейшему, уподоблены гудению надоедливого шмеля, прицепившегося к отдыхающим на пляже: «Все гудел этот шмель, все висел у земли на краю, / Улетать не хотел, рыжеватый, ко мне прицепился, / Как полковник на пляже, всю жизнь рассказавший свою / За двенадцать минут, впрочем, я бы и в три уложился». При перв. публикации - в сб. «Дневные сны» (1986, все еще подцензурный год) - по настоянию не имевшей права ссылаться на цензуру редакции была сделана характерная замена: «полковника» превратили в «бухгалтера». Сов. офицер в таком чине не мог кому попало что бы то ни было рассказывать о своей жизни.
То, что К. сам из воен. семьи - биографич. подробность, характерная в том смысле, что факт этот никакого отношения к истолкованию его стихов не имеет. Размышляя о К., И. Бродский заметил: «Поэтическими биографиями - преимущественно трагического характера - мы прямо-таки развращены, в этом столетии в особенности. Между тем биография, даже чрезвычайно насыщенная захватывающими воображение событиями, к литературе имеет отношение чрезвычайно отдаленное…» Пишутся стихи вовсе не для того, чтобы «рассказать о себе»: «Захоти о себе рассказать я, не знаю, смогу ль, / Никогда не умел, закруглялся на первой же фразе».
Когда К. думает о себе, пишет Д. С. Лихачев, «…то делает это в форме, как бы скрывающей его собственную жизнь». Е. Невзглядова раскрывает эту непроизвольную, но важную установку стихотворца так: «все, что говорит поэт о себе, может быть легко присвоено читателем».
Начинал К. так, как естественно было начинать в оттепельные годы, войдя в более или менее свободомыслящую компанию, расположившуюся под приглядом, но и опекой, достойного наставника. «Войдя», это даже слишком сильно сказано - энтузиасты просто водили К. туда, куда сами ходили - на расцветавшие в кон. 1950-х «конференции молодых», в ЛИТО, на выступления в Домах культуры… С одной из таких конфер. «творческой молодежи Северо-Запада» при СП весной 1956 К. пригласили в самое передовое ЛИТО при Горном ин-те, хотя учился он в ин-те педагогическом. Пригласил К. в свое ЛИТО при Горном сам Гл. Семенов, имевший заслуж. славу открывателя и пестователя поэтич. талантов. И тут тоже ничего сверхособенного не было - пригласил к горнякам из посторонних не одного К., но еще и Н. Королеву, и Г. Горбовского, кот., по словам на законных основаниях пребывавшей в этом ЛИТО Е. Кумпан, «необыкновенно украсили нашу компанию». Вместе с этой компанией, куда входили из поэтов также Л. Агеев, В. Британишский, Л. Гладкая, О. Тарутин и еще неск. человек, К. «волею небес» сразу попал в участники крамольного сборника горняков, вскоре сожженного (!) во дворе Горного ин-та недремлющим партначальством. Один сб. сожгли – в другом напечатали, в том же году: « Стихи студентов » (Л., 1956). Вот и вся история единения К. с миром поэтов-сверстников. Весьма характерно, что, скажем, из той же достойной компании поэтов Горного ин-та он по-настоящему сошелся только с прозаиком А. Битовым.
Совместными выступлениями с молодыми стихотворцами К. никак не пренебрегал. Его имя можно встретить на афишах большинства лит. вечеров, «турниров поэтов» и тому подобных мероприятий кон. 1950-х - нач. 60-х. Напр., на «турнире поэтов» в ДК им. М. Горького 17 февр. 1960, когда впервые блеснул перед широкой аудиторией И. Бродский. «Турнир» был действительно представительный: кроме Кушнера и Бродского - Глеб Горбовский, Яков Гордин, Александр Морев, Виктор Соснора…
Существенным во всех подобных празднествах было для К. другое - то, что возвращался он с них в одиночестве. Даже с Бродским, кот. при его явлении лен. публике, К., кажется, полюбил сильнее других, компанейской близости не возникло. Во всяком случае, в кругу ахматовских паладинов (вместе с Бродским - Д. Бобышев, Е. Рейн и А. Найман) он своим не стал. Хотя бывал и у Ахматовой.
Стихи К. влекли к себе как ангажированных, так и неангажированных литераторов. В том же 1960 А. Гинзбург печатает их в апрельском, посвящ. лен. молодой лит-ре, номере самиздатского ж. «Синтаксис», после чего отправляется за свою независимую издат. деятельность в тюрьму. Но стараются захороводить молодого поэта и литераторы, власть предержащие. Уже в 1962 К. удается издать кн. стихов «Первое впечатление» . В этом же году выходит и кн. Сосноры «Январский ливень». И тогда же на выступлении обоих поэтов в Доме писателя устраивается их «стихийное» проработочное обсуждение, с привлечением «здоровых», но почему-то интеллектуально дефективных сил, созванных на это «мероприятие».
Кому К. с первых лит. шагов стал по-настоящему близок и кому всю дальнейшую жизнь оставался благодарен, так это лен. филологам старшего поколения, в пер. очередь Л. Гинзбург. Начиная с 1959 и до самой смерти в 1990 этой незаурядной исследовательницы и писателя, он ее пост. гость, собеседник, а затем офиц. наследник ее лит. архива. Л. Гинзбург принадлежит ряд опубл. и неопубл. отзывов и рец. на книги К., в кот. поставлены кардинальные для понимания его поэзии вопросы.
Первое, что передается читателю при знакомстве со стихами К., это возможность доверительно щедрого общения с человеком как таковым. Не со смущающей нас знаменитостью, не с поэтом К., но просто с человеком. Поэтическое «Я» К. - а с этого местоимения стихов у него начинается не меньше, чем у записного романтика - к моменту завершения любого его лирич. сюжета понижается до привычного нам обиходного «я». Это «я» - через демонстрацию изначальной отдельности всякого «я» от мира - обращает нас к открытию в нем родств. души.
Свой взгляд на провозглашаемые в публичной сфере человеч. деятельности «жизненные цели» К. выразил с веселой простотой, как будто рисуя детскую картинку: «Танцует тот, кто не танцует, / Ножом по рюмочке стучит. / Гарцует тот, кто не гарцует, / С трибуны машет и кричит. // А кто танцует в самом деле / И кто гарцует на коне, / Тем эти пляски надоели, / А эти лошади - вдвойне!».
Это из сб. «Ночной дозор» (1966), т.е. времени, когда никакие трибуны молодому поэту не светили. Гарцевать на публично объезжаемом лит. пегасе К. претило и претит - равно во времена принудительного господства в искусстве апологетов соцреализма и во времена спихнувших их с трибун «концептуальных» новаторов.
Конечно, стихи К. живут в совр. всем нам жизни и связаны с ней самым тесным образом. Но идеальная их проекция диктуется обстоятельствами, оставляющими политич. контекст существования в стороне: «На даче, где речка да поле, / Да куст у плеча моего, / Приезд президента де Голля / Не значит почти ничего». Строчки эти опубл. в 2006 - через сорок лет после появления на свет! И ни грана лирич. смысла не утратили.
Поразительна в этом отношении реплика поэта в стихах 1989-го, навеянных реальной встречей с И. Бродским и ему посвященных. Последний раз перед этим они виделись в 1972, в день отъезда Бродского на Запад. Прошло пятнадцать лет, прежде чем поэты встретились вновь. И что же К.? А вот что: «…лучший разговор не в жизни, а в стихах». По его убеждению, в стихотв. среде слово приобретает «ускорение», не ведомое ни монологу, ни диалогу.
Истинная жизнь стиха вписана в историю, не нами начатую и не нами контролируемую - в историю культуры. Она много более протяженна и более значительна, чем любая социальная, тем более - политич. система.
Актив. неприятие К. известных в России духовных течений заметно - и в пору, когда они были в СССР под запретом (и, следовательно, изрядно фетишизировались в нонконформистской худож. среде), и когда запрет с них был торжественно снят. Не говорим тут о воспрянувших в начале нового века по столицам и медвежьим углам неофитах православия. Обратим внимание на историю русской культурной жизни. Здесь К. в первую очередь чурается всего, что связано с «новым религиозным сознанием» и - более широко - с романтизмом и символизмом, как одной из его инкарнаций. Романтизм - это оглушающая и оглупляющая душу экзальтация, «мистика». Как, м.б., никто в совр. русской поэзии, живущий уроками пушкинской школы «гармонической точности», К. повторяет вслед за Дельвигом: «Чем ближе к небу, тем холоднее». Никаких «философских закатов», никаких «мучительных зорь нестерпимых» нет в природе: «Трагическое миросозерцанье / Тем плохо, что оно высокомерно».
Сама «духовность», когда речь идет о стихах, ставится им под сомнение. Даже в случаях, когда ее носитель таковою несомненно наделен. Не станем расшифровывать имени адресата одного из поздних стихотворений поэта - важно не имя, а феномен: «Духовные стихи в журналах публикуя, / Он думает, что Бог читает “Новый мир”. / Мне скучно. Виноват. Привязан к пустяку я. / Но можно ль для вещей в стихах ввести ранжир?». Для К. в стихах важен не «ранжир», а ни с чем не соизмеримая «точность», синоним «неожиданности». «Хищный глазомер простого столяра», говоря словами любимого им О. Мандельштама. А неожиданнее всего бывает, конечно, «пустяк». «Неожиданность» заменяет у К. все «неизреченности» и «несказанности» романтической эстетики. «Чем точнее, тем неожиданнее» – так можно определить кушнеровскую поэтику. Принципиальность его в этом вопросе незыблема и дерзка: «Поэзия, следи за пустяком, / Сперва за пустяком, потом за смыслом». Это из «Дневных снов» (1986). Отсчитаем десять-двадцать лет назад или вперед - результат получим тот же.
В русской поэзии канонизация «пустяков» и мелких «примет» («Приметы» ― заглавие третьей книги К.), конечно, тоже имеет обоснование, в перв. очередь ― «пастернаковское». Без соотнесенности с его тв-вом ни одно молодое дарование кон. 1950-х ― нач. 60-х себя не позиционировало. В т.ч. и К., художник сугубо питерской закалки, не склонный к замоскворецким клятвам на Воробьевых горах, лит. патриархальности, а также телячьим нежностям, восторгам и «почти мычанью». И все же даже в случае К., на ум сразу приходит пастернаковский, оправдывающий человеч. существование «дивный божий пустяк» из «Сестры моей жизни». Но есть связи и более глубокие.
Дважды ссылаясь в сб. «Аполлон в снегу» (1991) на то место из пастернаковской автобиографии «Люди и положения», где автор говорит о жизни, не мыслимой «вне тайны и незаметности», К. раскрывает и свое представление об источниках поэтич. озарений. Радость есть только в невидимом сходстве, от внешнего одна досада, от него творч. человека коробит.
Тайна худож. воззрений К. открывается в утверждении, что крепче всего с жизнью сроднена поэзия, а не проза и не какой-нибудь иной информативно насыщенный род лит-ры . Сердцевина поэзии - лирика. Она жизненная плазма любого искусства. Согласны мы с этим или нет, но в эстетике К. это главное.
В книгах К. поставлены кардинальные для понимания совр. поэзии вопросы. И в перв. очередь - вопрос о возможности или невозможности поэту ХХ в. после Колымы и Освенцима вдохновляться мыслью о «счастливом житье», пускай и с «невыносимой подоплекой», как это происходит у К. По диагнозу Л. Гинзбург, К. пишет «о счастье жизни и неутихающей за него тревоге». Это и существенно, и адекватно философскому настроению поэта, т.к. «тревога за счастье» силою вещей дезавуирует тревогу за его невозможность, характерную для лирики большинства наших гениев.
Именно в этом кардинальном вопросе К. расходится с Ахматовой, в эссе «Анна Андреевна и Анна Аркадьевич» прямо пишет - с мало свойственным ему в др. случаях стремлением к глобальному обобщению: «Что же касается счастливой любви, то про нее у Ахматовой особое мнение: “Как счастливая любовь, / Рассудительна и зла”. Понадобился воистину страшный опыт ХХ века, чтобы и в жизни, и в литературе возникло представление о возможности счастливой любви и ее глубокой человечности, - наперекор традиционному мнению и злым обстоятельствам».
То, что это касается лит-ры его собственной - истинная правда. Скорее всего К. следует завету Пушкина искать счастье «на проторенных дорогах».
Приведенное суждение об Ахматовой сделано, так сказать, с высоты прожитых лет. В юности Ахматова представлялась воплощенной тайной русской поэзии, как раз того его направления, кот. К. было, да в общих чертах и осталось, ближе всего. Это акмеизм, с его предтечами - И. Анненским и М. Кузминым.
К самой Ахматовой, с кот. Кушнер познакомился в 1961, отношение было настолько благоговейное, что в юности при встрече с ней он «почти терял дар речи». Тем примечательнее эволюция отношения Кушнера и к ней самой, и, главное, к ее стихам: «Преодолевшая символизм в начале своего блистательного пути, она под занавес “впала” в него, как “в ересь”, ― и многие поздние ее стихи утратили былую точность очертаний, их и впрямь загубило “величие замысла”».
Вместо пьянящей готовности к смерти с «точкой пули» в конце, поэзия К. напоена спокойной готовностью к жизни, к счастливой жизни. Неслыханным, несносным для искусства душевным равновесием, «опрятностью», как заметила Б. Ахмадулина, веет от его поздних книг - еще сильнее, чем от ранних.
Взглянем на заглавия его сб. советской и постсоветской поры: «Таврический сад» (1984), «Дневные сны», «Ночная музыка» (1991), «Летучая гряда» (2000), «Облака выбирают анапест» (2008), «Вечерний свет» (2013)… Что за идиллия «в наш тревожный век». А ничем он не более «тревожный», чем любой другой, заметил поэт еще в 1976: «Что ни век, то век железный. / Но дымится сад чудесный, / Блещет тучка; обниму / Век мой, рок мой на прощанье. / Время - это испытанье. / Не завидуй никому».
Какое-то легкое, анонимное счастье высвечивает К. в самые что ни на есть серьезные, кризисные годы. Даже не разберешь порой, кто у него счастлив и с кем: «Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом / Волоокой сирени, что большего счастья не надо…»
Куст сирени, тень, прохлада - таков, по его признанию, «общий замысел». И вот что ему в этом замысле открылось: «Какое чудо, если есть / Тот, кто затеплил в нашу честь / Ночное множество созвездий! / А если все само собой / Устроилось, тогда, друг мой, / Еще чудесней!».
Важнее, чем о Боге, у К. вопрос о человеке, том самом, что то ли верит в Бога, то ли нет. Об этом «прямая речь» и в его ранних стихах, и в самых поздних.
Кажется, только К. из всех серьезных поэтов мог с такой простодушной насмешкой решить двухтысячелетнюю проблему человеческой «покинутости», «оставленности» на земле, как он это сделал - и совсем не в юношеском, а куда как в зрелом возрасте: «Все нам Байрон, Гете, мы, как дети, / Знать хотим, что думал Теккерей. / Плачет Бог, читая на том свете / Жизнь незамечательных людей».
Именно в «незамечательных людях» вся христианская соль, к ним и обращены стихи К., их одних он до сих пор встречает на своей вырицкой дороге: «Верю я в Бога или не верю в бога, / Знает об этом вырицкая дорога…»
Не зря на эту дорогу сворачивала литературная молодежь с начала 1970-х, когда К. стал вести ЛИТО на самых разных, порой экзотических, площадках - от швейного отделения «Большевичка» до современного Дома писателя. Среди значительных поэтов, огранивших свой талант на занятиях у К., назовем хотя бы некоторых: Юрий Колкер, Борис Лихтенфельд, Валерий Скобло, Александр Танков, Владимир Ханан. Это, так сказать, «первое поколение». Затем появились, Александр Гуревич, Иван Дуда, Вероника Капустина, Николай Кононов Алексей Машевский, Василий Русаков, Алексей Пурин, Александр Фролов… Научить «быть поэтом», конечно, невозможно, полагает К., но помочь его органическому развитию - отчего ж?
«Скептицизм» К., пишет историк философии, «лишь средство заставить читателя серьезно задуматься над кардинальным отношением к жизни». Поэт «…хочет, чтобы, по обстоятельном размышлении, тот делал вывод, принимал решение - сам!» (Л. Калинников). Смысл этого суждения тот, что лирика «вырицкой дороги» содержит в себе философского содержания не меньше, чем «трагическое миросозерцанье».
Ни в будущем, ни в прошлом нет для К. тайны значительнее той, что скрыта в сердечном бытии отд. человека среди обыденных забот. Восседает ли он в кресле или на завалинке - все одно: «И в кафтане доблесть доблестью и болью боль останутся, / И в потертом темном пиджаке…»
Боль К. - боль сердечная, мера всех вещей. Мера, кот. определяется и сама гармония, не зависящая от масштабов и историч. значимости событий и не определяемая ими. Величание героев заменено в этой поэзии любовью к «неприметному тихому братству».
Никакая «высшая цель» не подвигнет К. назвать злодеяние «подвигом». Никакой Шекспир не заставит найти сочувственные слова тирану: «Ошибался Шекспир, полагая, / Будто извергов мучают сны. / Ричард Третий - наивность какая, / Впечатлительность, чувство вины!».
Ну а слава? «Слава приходит к тем, кого догнали», ― сказал К. Горький от нее привкус: «Больше я о весне не пишу, потому что стар. / Не пишу о душе, потому что душа подсохла, / Ни о смерти (уже не пугает меня кошмар), / Ни о славе (летала над нами та птичка - сдохла)…»
Не скажешь все же, что сегодня славы у К. нет. Слава и его догнала, но какая-то запыхавшаяся, неинтересная. Премии - международные, государственные и корпоративные; полсотни выпущенных книг, даже «томов», на разных яз.; членство в редколлегиях «Звезды», «Нового мира» и проч.; талантливые ученики из собств. ЛИТО; известность в большинстве цивилизованных стран - все эти сопутствующие славе признаки налицо… Но получается в итоге, что всегда подозревалось: не стоит вся эта слава летней дачки на третьей платформе под Вырицей. Это окончательно. Последний сб. К. «Вечерний свет» открывается строчками: «Хорошо, что ни яхты у нас, ни виллы. / Хорошо, что ни Фалька, ни Ренуара». Лучше вернемся на гатчинскую дорогу, к обступившим ее кустам и деревьям. К поэту, вырулившему на нее – на велосипеде вместо мерседеса. Ибо шум листвы в стихах К. ― лучшая музыка, и взор его ласкает даже не цветаевская рябина, а на российских пространствах в вихрях и мраке «заломленный кустик».
Это существенно: осн. зрительный образ лирики К. - соразмерный человеческой природе куст, а то и вовсе чертополох (он же - толстовский репей из «Хаджи Мурата»): «Но я не холоден. Мне твой чертополох / Мигнет с обочины лилово-синим оком ― / И лед растаял мой и влажный гнев подсох, / И гневный жар остыл – в сомненье одиноком, ― // Хватает окриков, быть может, нужен вздох? ― / Стою, задумавшись: всех жаль мне ненароком. / А мир твой горестный, хорош он или плох? / Быть человеком в нем труднее, чем пророком».
Во всех отношениях программное заявление.
Куст - осн. метафора жизни. Из куста, как Бог с Моисеем, говорит с К. сама Поэзия: «Евангелие от куста жасминового, / Дыша дождем и в сумраке белея, / Среди аллей и звона комариного / Не меньше говорит, чем от Матфея».
Эта проповедь произнесена в счастливую минуту жизни, кот. у К. больше, чем у др. поэтов, но не беспредельно. Смерть у него, как у каждого мыслящего создания, тоже «всегда с собой». Никто не осознает трагедию глубже, чем счастливый человек. Даже сравнив поэта со звездой, К. подумал - с мишенью.
В России неиссякаемым экзистенциальным переживанием смерти одухотворена поэзия И. Анненского. К. наследует ему явственнее других совр. поэтов, сознательнее. В пантеоне лит. предков царскосельский поэт заменяет ему всех символистов. Лирика К. - это совр. гармоническ. компенсация «тоски о смертном недоборе» ― ведущего мотива Анненского.
К. ввел счастье в обязательную поэтич. программу как раз в то время - семидесятые годы – когда большая часть поэтов его поколения подустала. Если К. в 1975 пишет «Евангелие от куста жасминового…» , то Бродский к этому вр. уже написал «Лагуну» (1973), с героем, роль кот. трудно как переоценить, так и недооценить: «совершенный никто, человек в плаще». Этот «лирический герой-скиталец, за передвижением кот. мы следили с захватывающим интересом», как признается и сам К., вместо упоения «Евангелием от куста», завораживал всех соблазном глядеть «туда, / куда глядеть не стоит».
К. этому соблазну не поддался. Восьмидесятые, болезненно для массы наших соотечественников перевалившие в девяностые, оказались для него лучезарней детства. Нелицеприятный приверженец косвенных описаний и шероховатых смыслов, он делает рефреном своих книг сладчайшее из возможных откровений: «Я так тебя люблю!».
Эстетич. обоснование тут такое: «Поэзия - это наша память о том, какой бывает жизнь в лучшие свои минуты». Такова неувядающая правда кушнеровского лиризма. Она позволила поэту сказать о преображении жизни искусством, о ее культурном кач-ве неотразимее всех: «Что однажды блеснуло в чернилах, / То навеки осталось в крови».
Соч. : Город в подарок. Л., 1976; Голос. Л., 1978; Канва: из шести книг. Л., 1981; Стихотворения. Л., 1986; Живая изгородь. Л., 1988; Флейтист. М., 1990; Аполлон в снегу. СПб., 1991; На сумрачной звезде. СПб., 1994; Избр. СПб, 1997; Тысячелистник. СПб., 1998; Анна Андреевна и Анна Аркадьевич // Новый мир. 2000. № 2; Стихотворения: Четыре десятилетия. М., 2000; Пятая стихия: Стихи и проза. М., 2000; Волна и камень. СПб., 2003; Холодный май. СПб., 2005; Избр. М., 2005; В новом веке. М., 2006; Времена не выбирают. М., 2007; Облака выбирают анапест. М., 2008; По ту сторону таинственной черты. СПб., 2011; Другой дороги нет // Новый мир. 2011. № 3; Вечерний свет. СПб., 2013; Античные мотивы. СПб., 2014; Земное притяжение. М., 2015; Заветное желание. СПб.; М., 2016; Избранные стихи. СПб., 2016.
Лит. : Владимиров С. Стих прекрасно так устроен… // День поэзии. Л., 1966; Марченко А. Что такое серьезная поэзия? // Вопросы лит-ры. 1966. № 11; Турбин В. Отражение отражений // Дружба народов. 1976. № 7; Чупринин С. Александр Кушнер. Под диктовку судьбы // Чупринин С. Крупным планом. М., 1983; Лихачев Д. Кратчайший путь // Лит. обозрение. 1985. № 11; Урбан А. Пятая стихия // Нева. 1986. № 9; Гинзбург Л. Дневные сны (рец.) // Юность. 1986. № 12; Роднянская И . Поэт меж ближайшим и вечным // Роднянская И. Художник в поисках истины. М., 1989; Бродский И . Поэзия суть существование души // ЛГ. 1990. № 34. 22 авг.; Роднянская И. И Кушнер стал нам скучен… // Новый мир. 1999. № 10; Арьев А. Маленькие тайны, или Явление Александра Кушнера // Арьев А. Царская ветка. СПб., 2000; Невзглядова Е. Пятая стихия: о книге стихов А. Кушнера «Таврический сад» // Невзглядова Е. О стихе. СПб., 2005; Гандельсман В. На полях стихотворений Кушнера // Критич. масса. 2006. № 4; Новиков Вл. Бродский - Кушнер - Соснора: академическое эссе // Новиков Вл. Роман с литературой. М., 2007; Калинников Л. Вопросы поэта Кушнера к философу И. Канту о проблемах потусторонних // Кантовский сб. Калининград, 2010. № 3 (33); Арьев А. На расстоянье стиха // Петерб. поэзия в лицах. М., 2011; Детские писатели СПб.: Краткий биобиблиогр. справочник. СПб., 2013; Пономарева М. Державинская «Река времен» в стихотворении А. Кушнера: трансформация образа // Petra Philologica: проф. П. Е. Бухаркину ко дню 60-летия. СПб.: Нестор-история, 2015; Кулагин А. Кушнер и русские классики. Коломна, 2017.
А. Арьев
