Кузмин Михаил Алексеевич
КУЗМИ́Н Михаил Алексеевич [18(6).10.1872 (в ЦГАЛИ СПб. - 1875), Ярославль - 1.3.1936, Л-д, похоронен на Волковом кладб.] - поэт, прозаик, драматург, критик, переводчик.
Из старинного дворянского рода, одним из предков по материнской линии был приехавший при Екатерине II в Россию французский актер Жан Офрен, знавший Вольтера и игравший в его пьесах. В 1874 семья переезжает в Саратов, затем в 1884 в СПб. К. учится в 8-й гимназии вместе с Г. Чичериным (будущим гос. деятелем СССР), кот. на долгие годы становится его близким другом и конфидентом. В 1891 поступает в СПб. консерваторию (учится у Н. Римского-Корсакова и А. Лядова); не окончив ее, уходит, продолжая обучение частным образом. В дальнейшем им была напис. музыка к имевшим шумный успех постановкам блоковского «Балаганчика» (1906) и ремизовского «Бесовского действа» (1907).
У истоков худож. миросозерцания К. - мечтательность впечатлительной детской души, обделенной родительским теплом. Провинциальная жизнь питала впечатлительность мальчика чарующими картинами: «Темные зимние вечера у печки, <...> я зачитывался Гофманом! <...> Потом помню себя совсем маленьким осенью при вечерней заре, когда прислуга рубит капусту в сарае; запах свежей капусты и первый холод так бодры; небо палево, и нянька вяжет чулок, сидя на бревне. И с мучительной тоскою смотрю я на небо, где летит стая птиц на юг. „Нянька, куда же они летят-то, скажи мне?” - со слезами спрашиваю я. „В теплые страны, голубчик”. И ночью вижу голубое море, и палевое небо, и летящих розовых птиц» (Из письма Чичерину 18 июля 1893 // Н. Богомолов). В юности совершает два путешествия по югу Евразии (Турция, Египет, Греция - 1895; Италия - 1897), возбудившие в нем острый соблазн эстетического проникновения в прошлые эпохи этих стран: «Я положительно безумею, когда только касаюсь веков около первого; Александрия, неоплатоники, гностики, императоры меня сводят с ума и опьяняют или, скорее, не опьяняют, а наполняют каким-то эфиром; не ходишь, а летаешь, весь мир доступен, все достижимо, близко <...> рано или поздно смогу выразить это и хоть до некоторой степени уподобиться Валентину и Апулею» (из письма Чичерину 1897 // Памятники культуры. Новые открытия. М., 1992). Период кон. 1890–1900-х проходит в большой духовной напряженности (с попыткой самоубийства) и сопровождается интенсивными духовными исканиями, частыми поездками по скитам. Тема православной религиозности находит выражение в созданных в этот период циклах « Духовные стихи » и « Праздники Пресвятой Богородицы » (включены в кн. « Осенние озера »). Будучи по своей натуре аполитичным, вступает тем не менее в 1905 в Союз русского народа; о своем сочувствии «правым» (в редкие, по его словам, минуты политич. «небезразличия») заявлял и позже.
В 1898 появляется перв. публ. - авторский нотный сб. «Три романса», из кот. только посл. напис. на собств. слова (« Бледные розы »). Последующее вхождение К. в «Мир искусства» связано с его сближением с петерб. кружком «Вечера совр. музыки» (на переломе 1903–04), где выступает как композитор, в частности, как автор песенной музыки со своей подтекстовкой. Так появляются его знаменитые «песенки» (напр., « Дитя, не тянися весною за розой ...»), сразу же сделавшиеся «очень популярными в петербургских богемных и полубогемных кругах» (Добужинский М. Воспоминания. М., 1987).
Перв. поэтич. публикация, состоящая из « XIII сонетов » и драм. поэмы « История рыцаря д'Алессио » (Зеленый сб. стихов и прозы. СПб., 1905), не вызывает восторга у мельком отметивших ее в своих рецензиях В. Брюсова и А. Блока. И только с появлением в брюсовских «Весах» через год (1906. № 6) значительной части « Александрийских песен » К. становится одной из несомненных звезд отеч. Парнаса. Отзывы на них незамедлительно были даны крупнейшими поэтами. М. Волошин в газ. «Русь» (1906. № 83) отмечал исключительную способность поэта воспроизводить в своих живых интимных переживаниях мир далекой эпохи, являя этим сквозь «александрийское рококо» «цветы истинной античной поэзии». Волошиным первым был употреблен вошедший затем в легенду о К. образ его как эстетич. оборотня, воскреснувшего представителя исчезнувшего худож. мира, далеких культур: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: „Скажите откровенно, сколько вам лет”, но не решаешься, боясь получить в ответ: „Две тысячи”». Отметив далее «огромные черные глаза» (получившие у др. мемуаристов определение «византийских»), «прекрасный греческий профиль», сходный с изображениями Перикла и Диомеда, а также «бледное восковое лицо», автор заключал: «Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно набальзамирован». В своем «изумлении» Волошин исходил не столько из действительно редкого «экзотического» облика К., сколько из его поэзии, привносящей в отечественную любовную лирику не свойственное ей гедонистич. звучание, античный мотив и радостное приятие жизни цельной, не знающей надрыва: «Но почему же возник он теперь, здесь, между нами в трагической России, с лучом эллинской Радости в своих звонких песнях? <...> У его эроса нет трагического лица. В этом мире все знают, что милое тело дано для того, чтоб потом истлело» (Лики тв-ва. Л., 1988).
С появлением «Александрийских песен» К. решительно перестраивает образ жизни, начиная с внешности: сбрив бороду и сняв русское платье, превращается из старообрядца в денди. А. Ремизов позже в кн. «Кукха. Розановы письма» (1923) об этой перемене писал: «...снял вишневую волшебную поддевку, постригся, и не видали его больше в золотой парчовой рубахе навыпуск; были у него редкие книги старопечатные (Пролог), и рукописные, и знаменитые крюки (ноты) - все спустил, все продал, и голос не тот, в „Бродячей собаке” скричал» (Царевна Мымра. Тула, 1992).
Появившись 18 янв. 1906 впервые на «башне» Вяч. Иванова, он входит вскоре в ее самый избранный, «мистико-эротический» кружок «гафизитов» (от имени персидского поэта XIV в. Хафиза). Здесь ставилась цель особого творч. осознания жизни путем интенсивного переживания образов красоты, навеянных искусством прошлого: о К., получившем здесь имя «Антиной», Л. Зиновьева-Аннибал, будучи одной из активных участниц кружка, высказывалась как о «поразительном александрийце <...> с тихим ядом изысканных недосказанностей, приготовляющем новое будущее жизни, искусству и всей эротической психике человечества» (Н. Богомолов).
В это время К. тесно сближается не только с лит. элитой, но и с выдающимися художниками нового направления - «Мир искусства» (К. Сомов, С. Судейкин, Н. Фефилактов, А. Бенуа, Л. Бакст и мн. др.). Здесь личность К. становится своего рода худож. объектом - и сам загадочный облик К., и дразнящая «тайным и явным эротизмом» его поэзия, как бы сохраняющая волнение интимной жизни давно ушедших эпох. Позже появились любопытные суждения о К. этого периода: «...когда я вижу прекрасные старинные вещи, затаившие в себе чью-то давнюю жизнь, впитавшие в себя радости и тревоги многих поколений, вещи, о которых мы ничего в точности не знаем, но которые сами зато очень много знают, но не могут или не хотят ничего о себе рассказать,- я вспоминаю Кузмина и его стихи» (Головин А. Встречи и впечатления. Л.-М., 1940).
В кон. 1906 в «Весах» выходит повесть К. « Крылья » (отд. книгой - 1907, 1908, 1923). Своей впервые в отеч. лит-ре открыто заявленной гомоэротической тематикой эта кн. принесла К. шумную и скандальную славу. Блок в записной книжке (дек. 1906) назвал «Крылья» «чудесными»; отмечая вскоре в них и «некоторую» дань «грубому варварству», он тем не менее пояснял, что оно «совершенно тонет в прозрачной и хрустальной влаге искусства»: «Имя Кузмина, окруженное теперь какой-то грубой, варварски-плоской молвой, для нас - очаровательное имя... художник до мозга костей, тончайший лирик, остроумнейший диалектик искусства» («О драме», 1907). Решительно была не принята повесть в кругу Мережковского и Гиппиус. Попытка объективного анализа «Крыльев» была сделана Л. Гуревич в ее «Заметках о совр. лит-ре» (раздел «Дальнозоркие»): повесть определялась как идеологич. произведение К., в кот. развивается мысль о «крылатости» всякой любви и «уродстве всякого самоограничения». Хотя с автора и снималось обвинение в «порнографичности» («он нигде не разворачивает перед нами „соблазнительных” картин, нигде не употребляет своего соблазнительного дара на то, чтобы представить внешние подробности эротической жизни»), все же произведение в итоге осуждалось как выражение «декадентского индивидуализма», возвеличивающее вовсе не идею Платона высшей личности («Пир» и др. трактаты), а всего лишь «конкретное человеческое существо, многоголосое, пестрое и дробное, в противоречии своих наклонностей» (Русская мысль. 1910. № 3). Прямой поддержки это произведение К. как философский роман о свободной любви и гомоэротическом воспитании в отзывах современников не нашло.
В 1908 в изд-ве моск. символистов «Скорпион» выходит перв. кн. стихов К. « Сети » (переизд. дважды - 1915, 1923), ставшая в русской поэзии XX в. явлением, а в силу оригинальной композиционной продуманности и благодаря ритмическому, фоническому и строфическому богатству в изв. степени и «учебником». За К. окончательно упрочивается слава поэта, всецело поглощенного темой любви («Любовь - всегдашняя моя вера»). Лит. элитой книга была единодушно встречена с неподдельным восхищением. Блок писал: «...читаю Вашу книгу вслух и про себя, в одной комнате и в другой. Господи, какой Вы поэт и какая это книга! Я во все влюблен, каждую строку и каждую букву понимаю...» (13 мая 1908); в своей рецензии на книгу чуть позже: «Если Кузмин стряхнет с себя ветошь капризной легкости, он может стать певцом народным». И. Анненский в статье «О совр. лиризме» (1909) писал: «В лиризме М. Кузмина - изумительном по чуткости - есть временами что-то до жуткости интимное и нежное и тем более страшное, что ему невозможно не верить, когда он плачет» (Книга отражений). Н. Гумилев, начавший свой долголетний знаменитый обзор текущей поэзии именно с «Сетей», отмечал «опьяняющие» и «восхищающие» оригинальные размеры и «звонкость рифм» (несколько позже он назовет стих К. «звучащим утонченно и странно»). Ограниченность К. Гумилев видел в том, что поэт «является рассказчиком только своей души, своеобразной, тонкой, но не сильной...». Основательнее конкретизировал своеобразие кузминского стиха в отзыве 1909 Брюсов: «Несомненное дарование поэта, дар стиха, певучего и легкого, М. Кузмин обогатил изучением старофранцузской поэзии, из которой вынес любовь к сложным строфам. Маленькие неправильности ритмики, ударений и самого языка <...> придают его стихам какое-то новое очарование...» (Далекие и близкие. М., 1912). Вопроса о национальных мотивах в тв-ве автора «Сетей» касались и другие. Блоком он был назван «подлинно русским поэтом, не взявшим напрокат у Запада ровно ничего, кроме атласного камзола да книжечки когда-то модного французика Пьера Луиса»; по Гумилеву, взаимоотношения национального и европейского в поэзии К. более серьезны: от первоначального дендизма поэт лишь через мистицизм приходит к выражению «славянской души»; Волошин в парадоксальном слиянии в К. французской крови с «раскольничьей» (как «органическом сплаве исконно славянского с исконно латинским») видит основу его творч. натуры, «ключ» к пониманию его «антиномий» (Лики тв-ва).
За «Сетями» следует кн. « Комедии » (1909) и изысканно изданная кн. «песен» « Куранты любви », с нотами автора и любовно проиллюстрированная близкими друзьями поэта С. Судейкиным и Н. Фефилактовым (1910), стих кот., по словам Гумилева, «льется, как струя густого, душистого и сладкого меда, веришь, что только он - естественная форма человеческой речи... Эта поэма составлена из ряда лирических отрывков, гимнов любви и о любви. Ее слова можно повторять каждый день, как молитву...».
В 1910 в «Аполлоне» (№ 4) появляется ст. К. « О прекрасной ясности » («идея кларизма» К. послужила для акмеистов своеобразным манифестом). Автор обосновывал обязанность художника давать миру «стройность» в противоположность тем, кто «несет людям хаос, недоумевающий ужас и расщепленность своего духа».
В 1910 К. публ. 2 кн. рассказов, в 1913 выходит третья. В это время появляются романы: « Плавающие путешествующие » (1915), « Тихий страж » (1916), « Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро » (1916 - в альм. «Стрелец». Сб. 2; 1919 - отд. изд. с книжными украшениями М. Добужинского). Посвятивший книгам «рассказов» статью «О прозе М. Кузмина» (Аполлон. 1910. № 7) Вяч. Иванов характеризовал автора как «очаровательного и единственного в своем роде фабулиста-прозаика», высказывался об общей «идеальной уравновешенности» его прозы. В стилизованных произведениях выявлялось влияние авантюрного романа античности и французского романа XVIII в., в произведениях на тему совр. русской жизни - «влияние бытописательной манеры Лескова». Сам К. считал прозу Лескова «сокровищницей русской речи, которую нужно бы иметь настольной книгой наравне со словарем Даля» («О прекрасной ясности»). В 1916 Б. Эйхенбаум связал прозу К. с «младшей линией» русской прозы (Даль, Мельников-Печерский, Лесков) и определял ее пафос как «грациозное, наивное созерцание жизни, как причудливый узор» - в противоположность «чеховской неврастении», «искусству целеполагающему, высокому» (Сквозь лит-ру. Л., 1924).
За «Курантами любви» выходит кн. стихов « Осенние озера » (1912). «Как и „Сети” <...> „Осенние озера” почти исключительно посвящены любви. Но вместо прежней нежной шутливости и интимности, столь характерных для влюбленности», здесь появляются «пылкое красноречие и несколько торжественная серьезность чувственного влечения. Костер разгорелся и из приветного стал величественным», - отзывался Гумилев. В мастерстве К. русская поэзия, подчеркивал он, показательнее, чем у кого-либо из др. поэтов, «навек попрощалась с кустарным способом производства и стала искусством трудным и высоким, как в былые дни своего расцвета...»; неслучайно К. «любит трудные строфы и размеры, в которых вполне проявляется его власть над стихом» (Н. Гумилев). Третья кн. стихов К. « Глиняные голубки » (1914) ничего нового в хорошо разработанную биографически любовную тематику уже не вносит. Неслучайно О. Мандельштам, отметив в стихах К. «гетевское слияние» «формы» и «содержания» («сладостно читать живущего среди нас классического поэта»), одновременно и тревожился об опасной стороне кузминского «кларизма»: «Кажется, что такой хорошей погоды, какая случается особенно в его [Кузмина] последних стихах, и вовсе не бывает» (О слове и культуре. М., 1987).
Революцию 1917 К. поначалу приветствует за ее видимый пафос свободы. В дневнике 4 дек. 1917 записывает: «Солдаты идут с музыкой, мальчишки ликуют. Бабы ругаются. Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными. За одно это благословен переворот». Однако вскоре эта запись сменяется другой: «...дорвавшиеся товарищи ведут себя как Аттила, и жить можно только ловким молодцам» (март 1918). В его дневнике появляются записи, в которых реальность воспринимается как кошмарный сон: «Ведь это все призраки - и Луначарский, и красноармейцы, этому нет места в природе, и все это существует. Какой кошмарный сон» (12 нояб.
В 1920-е выходит 7 поэтич. кн. К. (« Нездешние вечера », 1921; « Параболы », 1923, и др.). Критикой отмечалось исключительное эвфоническое богатство их стихов: «Кто другой умеет извлекать из русской речи эти сцепления согласных - воркующие и скрежещущие, эти тающие и ревущие трубы? Сочетанье гласных - лепет и громы? Русская речь не ведала равного мастера» (Жизнь искусства. 1921. № 767/769). Указывалось вместе с тем и на усиление тенденции к герметизму в поэзии К.: переход от «кларизма» к «темному велеречию гностических стихов» (Совр. записки. 1922. Кн. XI).
Посл. книга стихов К. « Форель разбивает лед » (1929) была уже встречена почти полным непониманием и непризнанием со стороны современников. Начинался «новый период, коренное изменение манеры и стиля и дальнейшее усложнение поэтического метода». В кн. глубоко зашифрована личная биографич. тема поэта. В формальном отношении книга представляет собой «своеобразное слияние трех основных родов поэзии: лирики, эпоса, драмы», а также «тяготение к изощренной композиции: повествованию или стиховому циклу придается форма то 12 месяцев, то семи дней недели, то семи створок веера»; использование разговорной интонации в стихе являет здесь «верх достигнутого» в этой области в русской лит-ре (В. Марков). В противоположность солнечной стихии «Александрийских песен» мир посл. книги К. предстает как бы увиденным в заходящем вечернем либо лунном свете, а также сквозь пелену морской воды, образ которой повторяется как рефрен: «Зеленый край за паром голубым...»; это мир, увиденный героем, погружающимся в глубину прошлого: «Останься здесь! Ты видишь: не могу! / Я погружаюсь с каждым днем все глубже...» (« Восьмой удар »).
Рассматривая книгу как единое сюжетное целое (поэму), совр. исследователь полагает в качестве ее семантической доминанты тему «превращения», происходящего в ней между различными временами, видами духовно-творч. сознания, образами ее героев и вообще состояниями (преимущественно полярными, контрастными) бытия, чем и порождается особая оркестрованность книги, ее лукавая легкость и насмешливая серьезность. «Дирижером» же в поэме выступает метафора, которая, как кажется, и является основным героем этого произведения. Сюжет поэмы можно определить при этом как «капризные пути» метафоры (Бабаева Е. Капризными путями (Опыт прочтения поэмы М. Кузьмина «Форель разбивает лед») // Поэтика. Стилистика. Язык и культура. М., 1996).
К нач. 1930-х К. вытесняется из литры. В «Лит. энциклопедии» его тв-во характеризуется как «знаменующее» собой «процесс буржуазного перерождения дворянской интеллигенции XX в.», выражение «экспансии в область искусства буржуазно-помещичьего блока», стремящегося к «всестороннему использованию своего положения, к утонченному наслаждению жизнью, к художественной сублимации своего бытия, к эстетизации своего быта» (М.-Л., 1931. Т. 5). И только как пример «исключительного ритмиста» упоминает К. Пяст в своей книге «Совр. стиховедение».
В 1930-е К. публ. только как переводчик (Гомер, Апулей, Боккаччо, Гете, Гейне, Мериме и др.) и как рецензент (рец. на события лит. и театрально-муз. жизни он писал на протяжении всего творч. пути), хотя продолжает писать и стихи. Все написанное (сб. стихов, поэма, переводы) пропало, будучи реквизировано при аресте в 1938 друга К. - Ю. Юркуна. Сохранился не полностью еще опубл. огромный дневник, кот. велся поэтом на протяжении четверти века. Живет К. в 1930-е бедствуя: «М. Кузмин пришел к Чулковым (Москва 1935–1936 гг.) нищий и оборванный, но стойкий духом. Он прочел пьесу „ Нерон ”, вызвавшую общее восхищенье блестящим остроумием. Пьеса остро современная» (Мочалова О. Лит. встречи. 1956 // РО ИМЛИ. Ф. 392). Умер К. от сердечной астмы. В посвященном К. воспоминании («Послушный Самокей») А. Ремизов, мысленно обращаясь к нему, писал: «Ваша звезда не погасла: она мне видится над зеленым морем среди мигающих мохнатых звезд... Ваше имя еще живет в кругу книжного Петербурга и всегда останется у любителей стихов» (Пляшущий демон. Париж, 1949).
Адреса в СПб.-Л-де: 1902–04 - Васильевский о-в, 9-я линия, 28; 1910–12 - квартира В. И. Иванова («Башня»), ул. Таврическая, 35; 1912–13 - доходный дом на Рыночной ул., 16; 1914 - квартира Е. Нагродской на Морской ул. (Большая Морская ул.), 46; 1914–15 - ул. Спасская (ул. Рылеева), 11; 1915 - 1.3.1936 - Спасская ул., д. 17, кв. 9. Скончался в больнице им. Куйбышева (ныне Мариинская больница) на пр. Володарского (ныне Литейный пр.), д. 56. В нач. 2010-х надгробие К. на Литераторских мостках Волкова кладб. было отреставрировано.
Архив хранится в ЦГАЛИ СПб. Ф. 437. 195 ед. хр. 1773–1936 гг. и включает в себя письма М. А. Кузмину: Л. И. Борисова, Н. Н. Евреинова, В. М. Жирмунского, И. С. Зильберштейна, П. Н. Лукницкого, И. М. и Ф. М. Наппельбаум, М. В. Нечкиной, В. Ф. Нувеля, Н. В. Смолича, А. Н. Тихонова, К. А. Федина, В. М. Ходасевич, А. Н. Чеботаревской, Ю. И. Юркуна и др., а также учреждений и организаций (1886–1936). Договоры с книгоиздательствами (1915–28). Фото индивидуальные и в группах, док-ты имуществ. характера. Письмо С. Э. Радлова В. Б. Шкловскому (1920).
Соч.: СС: Т. I–IX. Пг., 1914–18; Собр. стихотв.: Т. I–III. München, 1977; Проза.: Т. I–IX.
Лит.: Писатели Л-да: Биобиблиогр. справочник. 1934–81 / Авт.-сост. В. Бахтин и А. Лурье. Л.: Лениздат, 1982; Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990; Марков В. Поэзия Михаила Кузмина // Марков В. О свободе в поэзии. СПб., 1994; Михаил Кузмин и русская культура XX в. Л., 1990; Богомолов Н. Михаил Кузмин. М., 1995; Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М., 1996; Корниенко С. В «Сетях» Михаила Кузмина. Новосибирск, 2000; Михайлов А. Инструментарий Михаила Кузьмина-рецензента // Русский лит. портрет и рецензия в XX в. СПб., 2002; Санкин С. Заметки к текстам М. А. Кузмина // Русская лит-ра. 2002. № 1; Тимофеев А. Михаил Кузмин и его окружение в 1880–90-е гг. Новые мат-лы к биографии // Русская лит-ра. 2002. № 4; Панова Л. Русский Египет. Александрийская поэтика Михаила Кузмина. М., 2006; The Many Facets of Mikhail Kuzmin / Ed. by L. Panova with S. Pratt. Compiled and Introduced by L. Panova. Bloomington, IN: Slavica, 2011; Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин. М., 2013 (ЖЗЛ).
А. Михайлов
