Маяковский Владимир Владимирович

МАЯКО́ВСКИЙ Владимир Владимирович [7(19)7.1893, с. Багдади, Грузия - 14.4.1930, М.] - поэт.

Родился в семье лесничего Владимира Константиновича М. и Александры Алексеевны, урожд. Павленко (1867-1954). Мать М. оставила воспоминания «Детство и юность Владимира Маяковского: Из воспоминаний матери» с послесл. Л. В. Маяковской - в кн. «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей» (М., 1968). Сестра М. - Людмила Владимировна М., художник-прикладник - оставила воспоминания «О Владимире Маяковском: Из воспоминаний сестры» (М., 1968).

Учился в кутаисской гимназии, читал рев. листовки и брошюры, участвовал в де­монстрациях учащихся во время перв. рус­ской революции. После скоропостижной смерти отца (1906) вместе с матерью и двумя старшими сестрами переехал в М. Здесь, учеником 5-й гимназии, начинает вы­полнять отд. поручения подпольщиков и т.о. втягивается в рев. движение. В возрасте 14 лет вступает в РСДРП(б), трижды в 1908–09 подвергается арестам. В одиночке Бутырской тюрьмы чита­ет классику, новейшую лит-ру, пишет стихи. Выйдя из заключения в нач. 1910, рев. деятельность не возобновляет, ре­шив «делать социалистическое искусство». В 1911 поступает в Моск. училище жи­вописи, ваяния и зодчества. В кон. 1912 вместе с Д. Бурлюком, В. Хлебниковым и А. Крученых подписывает манифест футу­ризма «Пощечина общественному вкусу» и публикует перв. стихи.

Футуризм в России возник как альтерна­тива символизму, мощному по обилию пер­воклассных талантов, но исчерпавшему себя поэтич. течению. В футуризме преоб­ладала энергия отрицания; эстетика футу­ризма, при всей ее авангардной развинчен­ности, включала в себя демократич. эле­менты, была направлена на то, чтобы вернуть слову его выразительную функцию, пробуж­дать и рождать в нем новые смыслы. Футури­сты проявляли интерес к материальной куль­туре города. Урбанистич. мотивы звуча­ли уже в перв. стихах М.

Он с самого начала хотел быть услышан­ным. Поэтому форсировал голос, хотел пере­крыть «распирающий грохот революции». « Пролог » к трагедии « Владимир Мая­ковский » (постановка 1913 в петербургск. театре «Луна-парк») - манифест 20-летнего поэта-романтика, озабоченного судьбами униженных и оскорбленных. В нем же М. предсказал страшный финал собствен­ной судьбы («...и тихим, целующим шпал ко­лени, обнимет мне шею колесо паровоза»). Поставленная в СПб., трагедия прова­лилась, а некот. время спустя получила восторженную оценку Б. Пастернака. Поэзия «бесконечности» мира, открывшаяся Пастер­наку в этом произведении, ведет в бесконеч­ный тупик, из которого М. не видит выхода, его подавляет «чувство социальной катастро­фичности» (Альфонсов В.). Трагедия «Влади­мир Маяковский» - крик бессилия одинокой души, заплутавшейся в «каменных аллеях» города. Об этом же в стих. « Скрипка и не­много нервно » (1914): «Знаете что, скрип­ка? Мы ужасно похожи: я вот ору - а дока­зать ничего не умею».

Футуризм отвечал натуре, темпераменту М., его тяге к чрезвычайности, «устремленно­сти к крайнему, предельному» (по Н. Бердяе­ву). С футуризмом его сближал дух протеста против буржуазного вкуса, принимавший форму разрешения: «Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана...» (« А вы могли бы? », 1913). Программное произведение М. в это время - поэма « Об­лако в штанах » (1915). Крик «долой», че­тырехкратно прозвучавший в поэме,- ха­рактерный жест русского бунтаря, выражаю­щий «саморожденную» (Пастернак), органи­ческую для М. революционность, которая и привела юного поэта к футуристам, как подростком - к большевикам. Трагедия оди­ночества обострила чувство человеческого присутствия, близости к «уличным танцам», причастности к их судьбе. Поэма начата в Одессе, во время турне футуристов по го­родам России, сюжет ее - драма отвергну­той любви. Все порывы героя поэмы вдохнов­лены этой всесильной страстью, в т.ч. идея разрушения, переворота. Страданию героя нет исхода. Драма любви замыкается на нем. Трагедийность поэмы усиливается отсутстви­ем эха, глухотой мира, человечества - всех, к кому обращен страстный монолог поэта. В «Облаке...», как и в стих, перв. года вой­ны, видны отблески мирового пожара, «окро­вавленное бойней» небо. А любовный сюжет, чуть ли не до полной исчерпанности душев­ного ресурса, нашел продолжение в поэме « Флейта-позвоночник » (1915), осветив­шей начало др. многолетней и мучитель­ной любовной драмы - М. и Л. Ю. Брик.

М. пришел в русскую лит-ру как трагич. поэт огромной мощи с неиссякаемым за­пасом новой выразительности, вобравшим в себя и элементы народной речевой стихии, и «корявый говор» улиц, и авторские неоло­гизмы; новизна образной системы М.- в гибкости и ударной силе слова, в широчайшем диапазоне ассоциаций, в близости к город­ской атрибутике, в органичном соединении фантастики и быта, заоблачно-абстрактного и материального, в расширении ритмических структур стиха, в полной свободе лирич. высказывания.

« Война и мир » (1916) - поэма в защи­ту человека. Ее пространство заполняет тра­гедия войны, беззащитность людей в жесто­ком, корыстном, узурпирующем свободные чувства мире. Это опять трагедия одинокой души: «А я на земле один глашатай грядущих правд» - выкрикивает поэт, в который раз стараясь быть услышанным «средь воя и виз­га», стараясь донести свой «единственный че­ловечий» голос до всех, имеющих уши. Кар­тины кровавого ужаса, убойного человечес­кого месива - это и есть отрицание войны. Война в представлении М.,- убийство, и поэт задается вопросом о будущем Земли, чело­вечества,- хватит ли у него разума и воли преодолеть злобу и ненависть и обратить свое могущество на пользу себе. Поэт отве­чает на этот вопрос с надеждой на разум и созидательную энергию свободного чело­века. Это новый мотив в тв-ве М., воз­никший как будто в самый неподходящий мо­мент милитаристского безумия. И местоиме­ние «я» в посл. дооктябрьской поэме « Человек » (1917) представляет человече­ство. Поэма утверждает величие человека, герой ее - «Небывалое чудо двадцатого ве­ка!». Антропоцентризм М. целенаправлен, он хочет поставить человека на место Бога, представить его центром мирозданья. Но все­ленная неуютна для человека, его удел - земная жизнь во всем своем несовершенстве, ибо в этой жизни, по крайней мере, есть одна безусловная ценность - любовь. Любовь-ра­дость, любовь-каторга, любовь - самый ве­ликий дар человека. М. возвысил в человеке любовь как нетленное чувство и тем возвысил самого человека, способного взойти на кос­тер ради любви.

Дорев. стихи и поэмы М.- худож. феномен редкой эстетич. новиз­ны, открывший мир его души в предощуще­нии планетарных катаклизмов. Приход поэта в революцию, ее приятие было естественным шагом человека, жаждавшего перемен. Он шел в революцию, отражая чаяния ее стихий­ных сил, и лозунги Октября 1917 отражали его романтич. упования на будущее пе­реустройство жизни. Здесь и завязывается тот драматич. узел, кот. дает пово­ды к разноречивым оценкам поэзии М. совет­ского периода. Здесь начинается раздвоение в его мировосприятии, в поэтич. отраже­нии действительности. М. пишет « Наш марш » (1917), « Левый марш » (1918), он утверждает новую эстетику (« Приказ по армии искусств », 1918), призывая «футу­ристов, барабанщиков и поэтов» воспеть ре­волюцию. И маршевая дробь барабана заглушает песню. Используя библейский сю­жет, М. пишет революционную пьесу « Мис­терия-буфф » (1918), где мифич. «чис­тые» и «нечистые» обретают злободневные черты. «Агитпроп» поэта, который, как он впоследствии признавался, «в зубах навяз», по-настоящему развернулся в РОСТА, где М. вместе с неск. художниками выпускал «Окна сатиры» - рисовал плакаты и делал подписи к ним, опять-таки на злобу дня. Сутью и смыслом этой поистине титанич. работы было глубокое убеждение в сугу­бой пользе революции и сов. власти. «Агитпропом» стала, по сути, и поэма « 150 000 000 » (1919–20), хотя стилистика ее, восходя к фольклору, в соединении с пла­катной символикой дает оригинальный сплав былины, раешника, ораторской речи и ло­зунга.

Однако в командорской поступи стиха М. наступали лирич. «сбои». Это прежде всего стих. « Хорошее отношение к ло­шадям » (1918), обнажающее лирич. природу его таланта, это поэма « Люблю » (1922), где чувство еще не лишено романтич. самоотверженности, хотя и настора­живает непомерная гиперболизация («На мне ж с ума сошла анатомия. Сплошное сердце - гудит повсеместно»), наконец, поэма « Про это » (1923), в кот. претворилась траге­дия любви, с неистовой силой прорвалось че­ловеческое, личное - как в «Облаке в шта­нах», только на фоне более зрелого опыта. «Любовная лодка» попала в «бермудский треугольник» быта. Как ни «смирял» поэт ин­тимное, личное во имя общего, социально ра­зумного, «становясь на горло собственной песне»,- «тема» (любовь) «приказала» пи­сать о ней. Она пришла изнутри, опровергла риторич. принцип «смирения», и «лич­ные мотивы» - даром гения - были подняты на высоту всеобщности. М.-риторист, «в шты­ки» атаковавший лирику, уступил место М.-лирику. «Про это» - поэма о любви в момент ее кризисного состояния, о попранном чувст­ве, сжигающем одного человека и тяжким бременем давящем на всех, кто так же, как и он, натыкается на острые углы быта. Личный мотив поэмы - драма любви М. и Л. Брик.

В стихах «на злобу дня» поэт апеллирует к массам, убеждает, зовет, агитирует в соответствии с решениями партии и советской власти, но и безжалостно высмеивает анома­лии нового быта. Человек гениальной ода­ренности, М. и здесь достигал поэтич. высот: « Стихи о советском паспорте » (1929) - блестяще выполненная газетно-эстрадная агитка, и будто специально для эстра­ды написаны чеканные строки 19-й главы по­эмы « Хорошо! » (1927). Сатира М. тоже агитационна, но, в отличие от стихов декла­ративно-призывного характера, она злобо­дневно конкретна, поэтически изобретатель­на. В ней М. ведет борьбу с уродливыми явле­ниями обществ. бытия, и сатира его по­лучает полит. окраску. Объектом ее становится мещанство советского типа, бю­рократизм, органы власти и управления, в ко­нечном счете - тоталитарная система. Пьеса « Баня » (1929) - финал того процесса со­противления, обличения, накопления критич. массы, который неизбежно вел М. к столкновению с этой системой. И самый чувствительный удар по ней в наиболее близ­ком М. звене общей структуры - руководст­ве искусством, испытывавшем мощное идео­логич. давление. М. уперся в каменную стену режима, лишавшего лит-ру и искусство воздуха и свободы, и - растерялся.

Такой итог не был неожиданным, хотя М. с огромным поэтич. темпераментом от­стаивал идеалы революции в поэмах о В. Ле­нине (« Владимир Ильич Ленин », 1924) и Октябре («Хорошо!», 1927). Образ рево­люции в них уже не сопрягается с образами «мятежа», «бури», как в раннем тв-ве поэта, он очищен от налета стихийности, он идеализирован, как, несомненно, идеализи­рован и образ Ленина. В отношении к вождю революции сказались не только особая лич­ная привязанность, потрясение, вызванное его смертью, но и эмоционально выраженное отношение большой массы народа к Ленину в момент прощания с ним. Образ Ленина для М., как и для некоторых др. крупнейших по­этов-современников, был воплощением человеч. и рев. идеала в широ­ком понимании. Как поэт М. решает здесь сложнейшую эстетическую задачу: в биогра­фическую канву - жизнь Ленина - вписать «капитализма портрет родовой». Он призы­вает на помощь всю ассоциативную изобре­тательность, чтобы дать поэтическую интер­претацию уроку политграмоты. И в большей части это ему удается. Особенно там, где в сюжет вплетается личная тема. В некот. же местах лиро-эпич. течение поэмы де­формируется политич. оголенной хро­никой. Но в памяти прочно оседают строки и строфы великолепной чеканки. А в картине прощания с Лениным, в чисто лирич. ме­стах, он «выскакивает» (слово А. Луначар­ского) из тенет политпросветовской инфор­матики и дает волю чувству,- и вот тут поэзия берет власть над политикой и идеологией. В сплаве хроникального эпоса, политики и лирики складывается жанровая разновид­ность лиро-эпич. поэмы, стилистика лиро-публиц. монолога, стилистика реквиема (3-я ч.).

«Программной вещью» М. считал поэму «Хорошо!», написанную к 10-летию Октяб­ря. Программу ограничивал формальными задачами - «изобретением приемов для об­работки хроникального и агитационного ма­териала» (« Я сам »). И еще один существен­ный нюанс: «иронический пафос в описании мелочей» (Там же) - с отсылкой к заключи­тельной главе поэмы. В сер. 1920-х М. уже видел, как на деле искажаются идеи на­родовластия, утрачиваются идеалы, начер­танные на знаменах Октября («Скольким идеалам / смерть на кухне и под одеялом!»). Этим прежде всего и вызвано обращение к истоку - к революции, к героическим и тра­гическим страницам ее истории. Там он ищет правду, с революцией сверяет путь. Еще в 1924 М. Осоргин заметил, что М.- «певец борьбы на поле вчерашней победы», что он «не поэт данной опричнины». Прозорливое замечание это вполне приложимо к поэме «Хорошо!». К нему можно добавить сказан­ное М.: «Никогда, никогда язык мой не трепа­ла комплиментщины официальной болтов­ня». Оптимистический финал поэмы - харак­терное для поэта забегание вперед. Он не однажды и не очень удачно пытался обозна­чить идеал своего «города солнца» - это «коммуна во весь горизонт», которая не име­ла очертаний. Но представление о будущем как о некоем «сытом» рае вызывало протест М.: «Коммунары! Готовьте новый бунт в гря­дущей коммунистической сытости». В своих фантазиях о будущем он призывал к «рево­люции духа». Поэтому пытался заглянуть впе­ред на 50 лет (« Клоп », 1928), в XXI в. («Ба­ня», 1929), собирался показать иск-во через 500 лет. Его обуревало русское нетерпение. На этом фоне заключительная, 19-я глава по­эмы «Хорошо!» представляется не просто за­беганием вперед а слегка сниженной «иро­ническим пафосом» попыткой представить некий идеал хотя бы на бытовом уровне. «Иронический пафос» растворился в аккорд­ном звучании, в стиховой энергии 19-й главы. Вопреки замыслу, это придало не только фи­налу, но и всей поэме праздничную, победительную тональность. Мажорная концовка с ее ударными, врезающимися в сознание строками воспринимается как здравица в честь сов. власти. Увы, той власти, с которой М. уже вступал в конфликт, но ко­торой все-таки продолжал служить, не видя др. пути к достижению идеала.

К сер. 1920-х поэт разочаровывает­ся в «итогах» революции, «ярчайшим днем» для него остается 25 окт. (7 нояб.). Он прого­варивается, как ему осточертели заказные агитки. На эти настроения накладывается драматическая развязка его романа с Брик. «Пролетарские писатели» числят М. «попут­чиком». Он по этому поводу горько острит: «Но кому я, к черту, попутчик! Ни души не ша­гает рядом» (« Город », 1925). М. поставил задачу на полных правах ввести в поэзию «корявый говор миллионов, жаргон окраин». Когда он призывал «дать все права граждан­ства новому языку: выкрику - вместо напева, грохоту барабана - вместо колыбельной песни...» - то имел в виду прямое воздейст­вие поэзии «на толпы революции» (« Как де­лать стихи? », 1926). Свой «Левый марш» и «Двенадцать» А. Блока ставил в пример. Филол. часть задачи - обновление и обога­щение поэзии за счет языка улицы - поэт распределил на всю жизнь и отчитался за нее перед потомками (поэма « Во весь голос », 1930). «Выкрик» и «грохот барабана» не за­менили колыбельной песни, они вплелись в шумовую полифонию времени. И сколько бы ни настаивал М. на том, что «наши перья штык да зубья вил», и как бы ни убеждал, что «битвы революций посерьезнее „Полтавы” и любовь пограндиознее онегинской любви» (« Юбилейное », 1924), все сравнительные эпитеты меркнут перед светом каждой един­ственной любви, каждого единственного со­здания гения.

Размышляя о «месте поэта в рабочем строю», М. неизбежно приходит к мыслям о собств. судьбе, о том, что невозможно упрятать ни в какие декларации, ни в какие лозунги вроде «Лет до ста расти нам без ста­рости...» Появляются щемящие строки о ду­шевной исчерпанности, незащищенности от «бурь... кипенья»: «Все меньше любится, все меньше дерзается...» и «...я уже сгнию, умер­ши под забором, рядом с десятком моих кол­лег» (« Разговор с фининспектором о поэзии », 1926). Звуком дребезжащей струны отозвалось здесь блоковское: «Пус­кай я умру под забором, как пес...». В стих. « Умер Александр Блок » (1921) М. сожа­лел, что Блок так и «не выбрал», служить ли революции или «стенать над пожарищем» сожженной библиотеки. Итог: «дальше доро­ги не было». Он еще хранил в душе револю­ционные идеалы, отодвигая их осуществле­ние в «коммунистическое далеко» и завещая потомкам сберечь в памяти образ «агитато­ра, горлана, главаря». Но, пережив триумф революции, восславив ее вождя и народ, при­несший великие жертвы во имя грядущей, справедливой и светлой жизни, поэт разоча­ровался в ее «итогах». Финал его жизни (са­моубийство) стал трагедией разлада между реальностью и верой. Реальность поколебала веру. Впереди М. ждала трагедия ее полной потери. «Дальше дороги не было».

Соч .: ПСС: В 13 т. М., 1955–61; Соч.: В 2 т. М., 1987–88.

Лит .: Шкловский В. О Маяковском. М., 1940; Чу­ковский К. Воспоминания. М., 1948; Новое о Маяков­ском // ЛН. М., 1958. Т. 65; Паперный З. Поэтич. образ у Маяковского. М., 1961; Асеев Н. Статьи, очер­ки, воспоминания // Асеев Н. СС: В 5 т. М., 1964. Т. 5; Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М., 1968; Харджиев Н., Тренин В. Поэтич. культура Ма­яковского. М., 1970; Перцов В. Маяковский: Жизнь и тв-во. 3-е изд. М., 1976. Т. 1–3; Пицкель Ф. Ма­яковский: Худож. постижение мира. Эпос. Лирика. Творч. своеобразие. Эволюция метода и стиля. М., 1979; Метченко А. Маяковский: Очерк тв-ва // Метченко А. Избр.: В 2 т. М., 1982; Пастер­нак Б. Воздушные пути. М., 1982; Альфонсов В. Нам сло­во нужно для жизни: В поэтич. мире Маяковского. Л., 1984; Катанян В. Маяковский: Хроника жизни и дея­тельности. 5-е изд. М., 1985; Чуковский Н. Лит. вос­поминания. М., 1989; Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М., 1990; Михайлов А. Мир Маяковского. М., 1990; Янгфельд Б. Любовь - это сердце всего // В. В. Маяковский, Л. Ю. Брик: Переписка 1915–30. М., 1991; Михайлов А. Точка пули в конце: Жизнь Маяков­ского. М., 1993; Цветаева М. Эпос и лирика совр. Рос­сии: Владимир Маяковский и Борис Пастернак // Цвета­ева М. СС: В 5т. М., 1994. Т. 5; Творчество Маяковского в нач. XXI в.: Новые задачи и пути иссл. / Редколл. А. Зименков , В. Терёхина , А. Ушаков (отв. ред.), А. Чагин . М., 2008; Янгфеддт Б. Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг / Пер. со швед. А. Лавруши и Б. Янгфельдта. М., 2009; Млечин В. Из воспоминаний о встречах с В. В. Маяковским: «Как убивали Маяковского» // МК. 2011. 26 авг.

А. Михайлов