НАБО́КОВ Владимир Владимирович [22(10).4.1899, СПб. - 2.7.1977, Лозанна; по­хоронен на Cimetière de Clarens в Монтрё, Швейцария] - прозаик, поэт, драматург, пе­реводчик.

Из старинной дворянской семьи. Дед по отцу был министром юстиции при Александ­ре III. Отец также правовед, один из лидеров (вместе с П. Милюковым) конституционно-демократич. партии, член Гос. думы. Бабушка по отцу происходила из древнего не­мецкого рода фон Корф (по имени одного из его предков-крестоносцев назван на Черном море о. Корф). Мать из старообрядческой семьи сибирского золотопромышленника и миллионщика В. Рукавишникова. С детства Н. воспитывался в обстановке культа всего английского, читать научился прежде по-анг­лийски, чем по-русски, домашнее имя было англизированным - Лоди. Начальное чте­ние - широкий выбор мировой классики из домашней биб-ки, а также журналы раз­ных стран по энтомологии, ставшей на всю жизнь страстным хобби Н.; вскоре «алтарем, жизнью, безумием» становятся для юного Н. русские стихи. Получает хорошее домашнее образование, в числе его учителей М. Добужинский (уроки рисования). Под влиянием отца-спортсмена с увлечением занимается шахматами (в дальнейшем ставшими струк­турообразующим элементом его прозы), тен­нисом, боксом. В 1911 поступает в Тенишевское училище, куда приезжает на лимузине и где поражает всех своей талантливостью и отталкивает «юношеским снобизмом» и не­желанием «приобщиться к среде». Очень ра­но начинаются его «детские влюбленности», также составившие существенный элемент набоковских сюжетов: «Детские его любови предстают в его книгах ярче и отчетливее, чем взрослые» (Б. Носик).

Творчески определяется, прежде всего, как поэт. Одно из первых опубликованных в большой печати стих. « Лунная греза » (Вестник Европы. 1916. № 7) уже содержит зачатки существ. мотивов поэзии и про­зы Н. - образ «прелестной девочки над розо­вой подушкой» и тема двоемирия, трансцен­дентного двойничества субъекта-художника и его героев: «Мы странники, мы сны, мы све­том позабыты, / Мы чужды и тебе, о жизнь, в лучах луны». В том же 1916 выходит и перв. поэтич. сб. « Стихи », посвящ. первой любви поэта («банальные любовные стихи», по его собств. позднейшему признанию). В этот период он выглядит весе­лым юношей, производящим впечатление своим «шармом» и «необыкновенной чувст­вительностью» (З. Шаховская).

В нояб. 1917, «пулеметного» года семья Набоковых спасается бегством в Крым, там Н.-старший становится министром юстиции местного правительства. Проживая в Ялте, в Ливадии, Н. знакомится с М. Волошиным, кот. посвящает его в метрические теории А. Белого. В 1919 Н. готовился вступить в ар­мию Деникина (и «уже примерял сапоги»), но не успел: красные захватывают Крым, и семья Н. посл. рейсом переправляется в Турцию, откуда, не задерживаясь, через Грецию и Францию - в Англию. Тема бегства становится одной из «ключевых тем» поэзии и прозы Н., населенных «тенями его изгнаннического сна». В Англии по совету Г. Струве поступает в 1919 в Кемб­риджский ун-т, сначала специализируясь по энтомологии, затем переходит на словес­ность. Завершив осенью 1922 с отличием университетский курс, Н. переезжает в Бер­лин, где свое существование обеспечивает переводами статей для газ., составлением шахматных задач, уроками тенниса, фран­цузского и английского яз., а также публика­циями рассказов, мелких скетчей и пьесок, выступает как актер, играет в футбольной ко­манде голкипером.

Начиная с 1920 и включая весь период проживания в Европе, активно печ. в осн. эмигрантских изд. и прежде всего в основанной отцом газ. «Руль». В 1923 в Берлине выходят 2 сб. его стихов - « Гор­ний путь » и « Гроздь ». В этот же период публ. ряд пьес, в т.ч. « Смерть », гл. идея кот. (перенесение героя в поту­сторонний мир и странные взаимоотношения человека со своим вымыслом) обретает в дальнейшем актив. развитие в тв-ве Н. На протяжении 1920-х - в нач. 30-х знакомится с Сашей Черным, И. Буниным, М. Осоргиным, Б. Зайцевым, А. Куприным, В. Ходасевичем, только что приехавшим в Берлин Е. Замятиным, назвавшим его «главным приобретением эмигрантской лите­ратуры». Печатается весь европейский эмигрантский период Н. под псевд. Сирин. По воспоминаниям современников, в 1920-е Н. выглядел «на ди­во стройным» молодым человеком «с неотра­зимо привлекательным тонким умным ли­цом», с характером, отмеченным «ненасытимой беспечной жизнерадостностью»; восхи­щенные женщины охотно называли его «анг­лийским принцем».

Как поэта Н. характеризует «необычай­ная зоркость взгляда, непривычность ракурса, внимание к деталям, а также исключительная верность однажды найденным образам, мыс­лям, метафорам, создающим в своем перехо­де из книги в книгу «удивительные миражи» (В. Федоров). Дает о себе знать в сти­хах Н. и сопряженность с прозой, их «запрятанность» в «прозаическую строку» (Б. Но­сик). Ориентирующаяся в осн. на классические традиции русского стиха поэзия Н. носит преимущественно повество­вательно-изобразительный характер «поэ­тической „инвентаризации мира”» (В. Федо­ров). Со временем поэтич. по­ток в тв-ве Н. уменьшается, но зато редеющие стихи обретают большую «крис­тальную чистоту и ясность».

Как прозаик Н. начинается с рассказов, являющихся как бы «личинками» будущих его «романов-бабочек» (Б. Носик), равно как и последние можно рассматривать всего лишь как части некоего единого набоковского метаромана. Первой такой частью является роман « Машенька », вполне авто­биографичный в изображении гл. ге­роя - молодого русского эмигранта Ганина, решительно порывающего со своим доэмиг­рантским прошлым, переключающим все, что с ним связано, в сферу чистых воспоминаний. Тема воспоминания как средства вернуть прошлое становится отныне одним из струк­турообразующих начал в метаромане Н. Кон. 1920-х отмечен романом « Защита Лу­жина » (1929) и повестью « Соглядатай » (1930), в кот. тема воспитания, памяти о человеке становится проблемой бытия жи­вущего воспоминаниями субъекта. Автобио­графичен в значительной мере и роман « По­двиг » (1932), являющийся как бы развитием стих. « Расстрел » (1927, воображаемая картина возвращения на родину: «Россия, звезды, ночь расстрела, / и весь в черемухе овраг!»). Герой романа, молодой эмигрант из России, студент Кембриджа Эдельвейс такое возвращение в советскую Россию совершает и пропадает там бесследно. По словам З. Шаховской, обоими этими произведения­ми Н. как бы компенсировал «ностальгию по­двига», порожденную в нем угрызениями со­вести за неучастие в Гражданской войне.

Что же касается ностальгии по самой Рос­сии, то начиная с первых же дней Кембриджа дума о родине сопровождается в сознании Н. невероятно сложными, запутанными и проти­воречивыми чувствами, от отчаянных усилий сохранить ее в себе до полного осознания окончательной невозвратимости России, что, однако, открывает ему «золотые... копи нос­тальгии, которых ему хватило на всю жизнь» (В. Федоров). Действительно, «по мере того, как свидание с родиной становилось все более невозможным, мифическим, возвраще­ние в отчий Геркуланум разрешалось мета­форой» (И. Толстой), лит. приемом. Именно такой выход из реальной безвыход­ной ситуации сделал Н. писателем, исключи­тельно сильным «своим ностальгическим зна­нием мира» (И. Толстой). Насколько сильна была ностальгия Н. по России, на­столько же решительно не принимался им то­талитарный режим в СССР, о чем он не забы­вал повторять как от собств. имени, так и устами своих героев, большинство кот., как и он, являлись изгнанниками и беглецами из «ленинизированной России».

В 1950-е он продолжал высказываться о советском периоде в истории России как «эре кровопролития, концентрационных лаге­рей и заложничества», установленного Лени­ным «презренного и мерзостного террора», пыток и расстрелов (« Другие берега »). Только в. 1960-е это яростное эмоциональное неприятие уступает место более спокойному и трезвому предположению, что «под влияни­ем Запада, и особенно Америки, советское государство отомрет постепенно» (Б. Носик).

Болезненно-острым неприятием любых тоталитарных режимов проникнуто боль­шинство произведений Н. Таковы рассказ « Истребление тиранов » (1936), романы « Приглашение на казнь » (1935–36) и « Дар » (1938), к которым позже добавит­ся англоязычный роман « BendSinister » (1947). Во всех в них тоталитаризм раскры­вается не только в своих коммунистических и фашистских чертах, но и в своей некой глобальной метафизической сущности, вы­ходящей за пределы актуальной истории. В «Даре», представляющем собою соедине­ние неск. романов, содержится ро­ман-исследование о жизни и деятельности Н. Чернышевского как предшественника того бездуховного тоталитаризма, который утвердился в России при большевистском режиме, как прямого виновника того, что «утилитарность стала вытеснять из русской литературы прекрасное» и все в ней «сдела­лось таким плохоньким, корявым, серым» и переродилось, в конце концов, в «подве­домственную советскую словесность» (Б. Но­сик).

Тем временем подлинный ист. тоталитаризм все более теснит Н., матери­альное и моральное существование которого в фашистской Германии (как и всех русских эмигрантов) становится невыносимым. В 1937 он переезжает с семьей (жена, сын) во Францию, из кот. с началом войны в 1940 уезжает в Америку, где его ожидало долголетнее преподавание словесности в разных учебных заведениях и превраще­ние русского писателя В. Сирина в пишущего на английском яз., уже американского писателя В. Набокова.

К этому времени он уже общепризнанный художник, занимающий третье место среди русских писателей-эмигрантов (после И. Бу­нина и А. Ремизова), принятых европейским истеблишментом. «Огромный, зрелый, слож­ный современный писатель был передо мной <...> как Феникс, родился из огня и пепла ре­волюции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано» (Берберова Н. Курсив мой. М., 1995). Позже А. Солженицын вы­сказывался о нем как о «писателе ослепи­тельного литературного дарования», занима­ющем в развитии лит-ры XX в. «особое, высо­кое и несравнимое положение». Относительно своих ориента­ции в предшествующей лит-ре сам Н. писал: «Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира» («Другие бере­га»). По-видимому, нельзя отрицать и влияние на Н. Ф. Сологуба, А. Блока, Прус­та, Кафки и любимого им Джойса.

Вместе с тем тв-во Н., особенно про­за, обнаруживает и черты существенного раз­рыва с опр. традициями русской классической лит-ры, в частности с ее нравст­венным пафосом, установкой на пробуждение «чувств добрых»: «...к писанью прозы и стихов не имеют никакого отношения добрые челове­ческие чувства, или турбины, или религия, или духовные запросы...», равно как не имеет значения, «прохвост ли автор или доброде­тельный человек» (Из писем Н. к З. Шахов­ской 1934, 1937). Не меньшим разрывом с традициями в создании худож. мира является и приоритет лит. приема над реалистической достоверностью изображаемого. Об этом автор часто напоми­нает читателю как едва ли не о самом гл. структурном элементе своего произведения: «Если бы я не был совершенно уверен в своей писательской силе, <...> вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не слу­чилось бы ничего» (начало романа « Отчая­ние », 1931). Погибающий в конце романа «Bend Sinister» герой оказывается на самом деле спасенным, поскольку вдруг осознает се­бя «в надежных руках» автора, изрекающего в данный момент свое творческое кредо: «Ни­что земное не имеет реального смысла, боять­ся нечего, и смерть - это всего лишь вопрос стиля, простой литературный прием, разреше­ние музыкальной темы». Здесь приоритет «стиля», «приема», «игры», «пленительного обмана» исходит из осознания художником большего и глубиннейшего смысла за искусст­вом (как «живописной правдой жизни» - « Пушкин или.. .», 1937), чем за существую­щей действительностью. Понимая это, принци­пиально оправдывал Н. как «художника фор­мы», раскрывающего «лабораторию своих чу­дес», В. Ходасевич в статье «О Сирине» (1937): эти «приемы» «строят мир произведе­ния и сами оказываются его неустранимо важ­ными персонажами».

Эта расколотость мира на явь и на вымы­сел предопределяет и этику Н. Явь - это, по Н., «условный план земного быта», вымы­сел - созданный приемами стиля и игры ил­люзорный мир, который становится, однако, «ярче и достоверней любой реальности». Су­ществовать в мире яви - человеческая нор­ма, «но человек, явью ограничивающийся, по Набокову,- ненормален, ущербен, ибо, лишенный мира вымысла, он оказывается по­шляком. Для творч. личности стена (между явью и вымыслом.- А. М .) преодоли­ма, для пошляка - нет» (И. Толстой). Только жизнь творч. личности, со­гласно набоковской этике, исполнена смыс­ла, оправдана и полноценна. Вместе с тем это заглядывание смертного «за свои преде­лы» в «вымысле» осуществляется им вовсе не в снах или мистических состояниях, а тогда, поясняет Н., «когда бодрствование, в момент прочного веселия. <...> И хотя ничего не раз­глядеть сквозь туман, есть какое-то благост­ное ощущение, что смотришь в правильном направлении» (автобиографич. кн. « Говори, память », 1966). В произведениях Н. и сам автор, и его герои иногда как бы оза­ряются неким моментом истинного бытия. Запечатлению «простых вещей», точнее мира, в его озаренности, в «особенном блеске» служит поэтика специфически набоковских утонченно-изощренных наблюдений-опре­делений, принципиально исключающих ка­кие-либо мотивы практического и утилитар­ного, что было сформулировано самим Н.: «Люби лишь то, что редкостно и мнимо, / что крадется окраинами сна...» (стихи из романа «Дар», записаны прозой). По собственному признанию, он уже мальчиком находил «в природе то сложное и „бесполезное”, ко­торого... позже искал в другом восхититель­ном обмане - в искусстве» («Другие бере­га»). Это же заставляло его часами прово­дить время за исследованием «трогательней­ших органов» бабочки. Ему и от природы был дан дар исключительно чуткого и чувственно­го восприятия жизни, позволяющий и «слы­шать» «сахаристо-сырой запах мелкого, тем­ного, самого мятого из цветов» - фиалки, и в васильках увидеть не просто синий, а «си­неный» цвет, и улавливать разницу теней от апельсина и от сливы, как это делал уже в 6 лет герой его романа « Пнин » (1957).

Но более всего воплощенным проблеском истинного бытия, «потусторонней свежестью» (« О Ходасевиче », 1939) выступает в тв-ве Н. воспоминание о детстве, всегда зна­менующее у него «приближение к „другой” реальности, посильный выход из системы „земного времени”, „чистое” восприятие ми­ра, таящее в себе „загадочно-болезненное блаженство”», которое «сохранилось у Набо­кова на всю последующую жизнь» (В. Ерофе­ев). На основе этих переживаний создает Н. свою «философию детства» (Б. Но­сик) как утраченного рая. Утрачен­ный рай детства соединяется у него с утрачен­ным раем родины. И это получает в тв-ве Н. универсальный характер.

За 20 лет жизни в Америке Н. создаются уже на английском яз. (процесс перехода на который был мучительным до «агонии» и осо­знавался писателем как глубоко «личная тра­гедия») романы « Истинная жизнь Себа­стьяна Найта » (1941), «Другие берега» (1951 - английский вариант, 1954 - рус­ский), «Пнин» (1957) и, наконец, принесшая ему мировую, отчасти скандальную, славу и материальное благополучие, сразу же ставшая бестселлером « Лолита » (1955). Книга названа по имени ее малолетней геро­ини, таящей в себе аллюзию с древнеапокрифической Лилит (женщина-демон, оборо­тень). Такова и Лолита, 12-летняя американ­ская школьница, оборачивающаяся подлин­ным «маленьким смертоносным демоном» для 40-летнего Гумберта (героя романа). Впрочем, задолго еще до него «малолетние героини бесконечно волновали воображение персонажей Набокова» (Б. Носик), как, несомненно, и самого автора. Однако история совращения несовершеннолетней, рассказанная в романе со всеми обстоятель­ствами «жестокой стороны демонического эротизма» (М. Эпштейн), выходит далеко за преде­лы обычного в подобном случае криминала. Прежде всего, ярко выявленная и вообще «плодотворная» для прозы Н. «преступная аберрация психики» со­пряжена здесь с извечным стремлением Н.-художника преодолеть пошлую явь, выпрыг­нуть за ее «решетку» к проблеску истинного бытия. Устами своего героя Н. определяет эту цель: «Кто знает, может быть, истинная сущ­ность моего „извращения” зависит не столь­ко от прямого обаяния прозрачной, чистой, юной, волшебной красоты девочек, сколько от сознания пленительной неуязвимости по­ложения, при котором бесконечные совер­шенства заполняют пробел между тем немно­гим, что дарится, и всем тем, что таится в див­ных красках несбыточных бездн». Действи­тельно, одному только Н. принадлежит в ми­ровой лит-ре первенство в изображении «не­сравненной красоты девочки-ребенка».

Вместе с тем не менее сильно заявлена в романе и тема страдания, едва ли не хри­стианского раскаяния, хотя сам Н., по ут­верждению Шаховской, с возрастом «все более становился агностиком и даже воинст­вующим антицерковником», с годами усили­валось его «отчуждение от верующих», ни в одной из его книг, за исключением неко­торых ранних стихов, «мы не найдем имени Христа» (З. Шаховская). Столкнове­ние заповеди художникам любить «лишь то, что редкостно и мнимо», с заповедью Христа приводит героя романа к гибели (равно как и героиню). Возвышается же над всеми этими перипетиями человеческих страстей, паде­ний и заглядываний в «несбыточные бездны» одно - большой творческий выигрыш авто­ра, поскольку «Лолита» - это не только «са­мый, может быть, мрачный, самый беспощад­ный» роман Н., но и самый исполненный пуш­кинской «светлой печали», «сострадатель­ный», повернутый к «извечной теме мирового искусства - человеческому страданию» (Н. Анастасьев) его роман.

Исследователи находят в «Лолите» бога­тейший контекст мировой и особенно рус­ской классич. лит-ры. По наблюдению Н. Берберовой, в романе содержится обозначенный ею как один из новооткрытых Н. приемов «растворенный эпиграф» (касаю­щийся образа героини) в виде как бы пущен­ной «стрелы ассоциаций», «кот. мчит нас до цели - самого Эдгара По и его ребенка-жены» (имеется в виду стих. Э. По «Аннабель Ли», посвящ. его юной жене, кот. стала дочь его любовницы) (Набоков и его «Лолита» // Неизв. Берберова. СПб., 1998). К. Бланк находит в «Ло­лите» черты диалога с незавершенной дра­мой Пушкина «Русалка»: «Знакомство Гумберта с Лолитой начинается там, где остано­вилась пушкинская драма. Описание первой встречи Гумберта и Лолиты полно „водяных знаков”». Гумберт, продолжает автор, «в не­котором роде является контаминацией двух героев пушкинской драмы - Князя и Мельни­ка. Он псевдоотец Лолиты, но одновременно он же герой-любовник романа <...> Подобно пушкинскому Мельнику, он теряет рассудок из-за пропавшей дочери, подобно пушкин­скому Князю, несет ответственность за судьбу женщины и девочки» (О «Лолите» Набоко­ва // Набоковский вестник. СПб., 1998. Вып. 1).

Существенный и многозначный диалог «Лолиты» с классикой обнаруживается в сопо­ставлении Н. с Достоевским, чему посвящ. исследование Л. Целковой «Роман Владими­ра Набокова „Лолита” и „Исповедь Ставрогина” Достоевского». В определении самого кредо набоковского романа исследовательни­ца ставит опр. знак равенства меж­ду обоими писателями: «...нарушение нравст­венности невозможно даже во имя ценнейше­го для художника - во имя „чувства красоты”. В этом гл. традиция духовного наследия русского классического романа - в невоз­можности нарушить закон нравственный» (Там же).

Вслед за «Лолитой» следуют романы « Бледный огонь » (1962), « Ада » (1969), « Просвечивающие предметы » (1972), « Взгляни на арлекинов !» (1974), в кото­рых все более усложняются элементы игры, взаимоотражения предметов, героев и раз­новременных событий из жизни.

В 1960 Н. снова переселяется в Европу, облюбовав для пост. проживания ку­рортное место Монтрё в Швейцарии на бе­регу Женевского оз., некогда еще в годы Кембриджа поразившее его своим «совер­шенно русским запахом здешней еловой глу­ши». Здесь в гостинице «Монтрё Палас» он проживает до конца своей жизни. Значитель­но уже приблизившись к России географиче­ски, он и теперь на вопрос корреспондента Би-би-си, намерен ли он вернуться на родину, ответил принципиально-жестко: «Я никогда не вернусь, по той причине, что вся та Россия, кот. нужна мне, всегда со мной: литера­тура, язык и мое собственное русское детст­во. Я никогда не вернусь. Я никогда не сдам­ся. К тому же уродливая тень полицейского государства и не развеется еще при моей жизни. Не думаю, чтоб там знали мои произ­ведения...». С этим убеж­дением Н. ушел из жизни.

«Что-то новое, блистательное и страшное вошло с ним в русскую литературу и в ней ос­танется» (З. Шаховская).

Проживал в СПб.: 10.4.1899 - 1917 - ул. Большая Морская, д. 47. В наст. вр. в этом доме открыт Музей В. В. Набокова.

Соч.: СС: В 4 т. М., 1990. Т. 5: Лолита. Доп. М., 1992; Т. 6: Ада. Доп. Кишинев, 1995; СС американского периода: В 5 т. СПб., 1997–99; Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., 1998; Лекции по русской лит-ре. М., 1998; СС русского периода: В 5 т. СПб., 1999; Набоков о Набокове и прочем: Инт., рец., эссе. М., 2002; Лаура и ее оригинал. М., 2009; [Стихи] // Русские стихи 1950–2000 гг.: Антол.: В 2 т. / Сост. И. Ахметьев, Г. Лукомников, В. Орлов, А. Урицкий. М., 2010.

Лит.: Адамович Г. Владимир Набоков // Адамо­вич Г. Одиночество и свобода. СПб., 1993; Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991; Ерофеев В. Русская проза Набокова // Набоков В. СС. М., 1990. Т. 1; Брауде И. От Ходасевича до Набокова: Ностальгич. тема в поэзии первой русской эмиграции. Tenafly, 1990; Федоров В. О жизни и лит. судьбе Вла­димира Набокова // Набоков В. Стих. и по­эмы. М., 1991; Анастасьев Н. Феномен Набокова. М., 1992; Толстой И. Предвоенный Набоков и его драматур­гия // Толстой И. Курсив эпохи. СПб., 1993; Носик Б. Мир и дар Набокова. М., 1995; Мулярчик А. Русская проза В. Набокова. М., 1997; Дмитриенко О. Восхождение к Набокову. СПб., 1998; Набоковский ве­стник. СПб., 1998–2001. Вып. 1–6; В. Набоков: Pro et contra: Личность и тв-во В. Набокова в оценке рус­ских и зарубежных мыслителей и исследователей: Антол.: В 2 т. СПб., 1999; А. С. Пушкин и В. В. Набоков. СПб., 1999; Концептуализированная сфера «творчест­во» в худож. системе В. В. Набокова. Красно­дар, 2000; Бонд Б. Владимир Набоков. Русские годы. СПб., 2001; Набоковский сб. Калининград, 2001; По­этика Набокова // НЛО. 2002. № 1; Анастасьев Н. Владимир Набоков: Одинокий король. М., 2002; Мельников Н. «Творимая легенда» Владимира На­бокова // Русская словесность. 2003. № 1; Салиева Л. Риторика «Дара» Набокова. Реконструкция изобретения. М., 2005; Меерсон О. Набоков-апологет: Защита Лужина или защита Достоевского? // Достоевский и ХХ век: В 2 т. / Под ред. Т. Касаткиной. М., 2007. Т. 1; Livry А. Nabokov le Nietzschéen HERMANN. Paris, 2010 (фр.); Ливри А. Физиология Сверхчеловека. Введение в третье тысячелетие . СПб., 2011; Лапина Л. Рождествено - усадьба Набокова // Невский альм. 2017. № 2 (94).

А. Михайлов