Рохлин Борис Борисович


РÓХЛИН Борис Борисович [22.1.1942, с. Караидель, Башкирия] ― прозаик, эссеист, переводчик.

Отец, обучавшийся китайскому в ЛГУ, студеном ушел на фронт и погиб в день рождения сына. Мать, А. Е. Островская, филолог, после возвращения с сыном из эвакуации, большую часть жизни проработала на филфаке ЛГУ. Р. окончил в 1965 шведское отд. того же фак-та, работал переводчиком в лен. патентном бюро, библиотекарем, рабочим в археологич. экспедициях, инженером в природоохранных организациях. Как и для многих в его лит. поколении, это был способ не особенно обременительного выживания, дающего время и силы для свободной лит. работы. Рассказы стал писать в сер. 1960-х, не задумываясь об их публ. Во всяком случае, получив отрицательные рец. на первые прозаич. опыты, посланные в ж-лы, в дальнейшем попытки напеч. в офиц. изд-ях прекратил, хотя и посещал время от вр. ЛИТО, руководимые И. Меттером, В. Бакинским, Д. Даром и др. В целом Р. всегда предпочитал приватную лит. беседу публичной и распространял свои тексты преимущественно среди друзей. Индивидуальная лит. манера сложилась у Р. к кон.1960-х и самые ранние из рассказов, кот. он допустил в печ. («Новая Голландия», «Танька» ), датируются 1968-м.

В 1970-е, оказавшись силою вещей в «андеграунде», Р. понемногу начинает публ. в самиздате («Часы»), в 1981 принимает участие в создании (вместе с К. Бутыриным и С. Стратановским) ж. «Обводный канал». Но и тут особой активности не проявляет. Точно так же, посещая собрания первого в Л-де независимого «Клуба–81», в его члены не записывается. Неск. утрированно, но все же достоверно, лит. образ Р. можно представить по диалогу И. Меттера и С. Довлатова, «простодушно» записанному самим же Р.: «Однажды Сергей, собираясь на семинар к И. М. Меттеру, спросил меня: “Ты идешь?” “Да нет, не пойду”. “А зря, Меттер о тебе спрашивал. Почему, говорит, Рохлин не ходит. Он всегда несет такую жеребятину! А без него скучно”» («Кто отражается в зеркале» ).

Итог неосязаемой «лит. деятельности» Р. (в сов. время напеч. один рассказ, да и тот без ведома автора – в эмигрантских «Гранях») подведен в сб. «Превратные рассказы» (1995), по кот. можно, наконец, разглядеть оригинальные черты его дарования. В духе своих неприкаянных героев Р. к этому вр. жил уже в Берлине, спонтанно задержавшись в нем на пути из Парижа в СПб. в 1990. В Берлине Р. и живет до сих пор, подрабатывая в биб-ках, если с кем и общаясь, так с похожей на питерскую «богемой» ― из круга свободных берлинских живописцев, практически не замечаемый лит. критикой как на родине, так и в Германии. Лишь изредка Р. печатается в петерб. «Звезде» и в берлинском ж. «Лит. европеец».

Герои «Превратных рассказов» ― это «кандиды» и «простодушные» 1960-х ― 70-х, отбывшие в бессрочный отпуск с каторжной службы по насаждению рая на земле. Места их обитания – лен. сумрачный двор, черная, притворившаяся парадной, лестница, заставленная рухлядью мансарда. Здесь, по совести и без труда, они «возделывают свой сад» ― вместе с котами и собаками, у Р. ни в чем не уступающими им в чувствительности. Мало кто из сов. граждан так был чужд «строительству коммунизма на Земле и в космосе, где до сих пор даже воздуха обыкновенного нет», как герои Р.

Утопизма в их мышлении предостаточно. Только утопии эти рождены не социальным прожектерством, а изгойством как следствием этого прожектерства. Ленивые скептики, вольтерьянцы из распивочной, персонажи Р. исповедуют какой-то оптимистич. фатализм. «Замешанный в круговорот жизни и смерти, я бессилен что-либо изменить и счастлив»,― утверждает один из его героев. Иллюзия, на кот. покоится их нравств. чувство, их коллективное бессознательное едино: мир изменяется к худшему, зато мы остаемся такими же как прежде – лирич. недоучками, краснобаями, блаженными пьяницами, расслабленным дурачьем, не отличающим свадеб от похорон ― всюду застолье. С чего и начинаются их истории, как, напр., в «Повести о пропаже невинности» : «Однажды Гульдяев, бывши на свадьбе по случаю женитьбы старого друга Егорки Вахрушева, выпал с балкона пятого этажа на клумбу с гиацинтами и некоторым количеством красного кирпича, окаймлявшего это явление городского ландшафта. После падения с ним, слава богу, не произошло ничего физически и телесно дурного…». Так сказать, «не разбился, а рассмеялся». И один лишь автор знает потихоньку: всякий его бедолага, всякий расслабленный существователь «…улыбаясь, может быть и не улыбается, а плачет».

Это определяющая черта, гражданский сюжет прозы Р. сов. поры, объясняющий ее «превратность»: балагурство и эфемерная риторика персонажей говорят о человеч. драме, в то вр. как фанфары и пафос «морального кодекса строителей коммунизма» свидетельствуют лишь о лицемерии.

Тайна «Превратных рассказов» нетривиальна, она замешана на русском юродстве и – более широко – на традициях посрамления «мудрости мудрых», известной и по христианской, и по древнегреч. философии. Венчающий сб. рассказ-эссе « Сомнение Диогена» подводит итоги более чем двухтысячелетнего «неудачного эксперимента» по установлению царства разума: «…рассвет так и не наступил. Иногда светало, но так и не рассвело. Если бы Диоген начал свой поиск сегодня, результат был бы тот же. Человека по-прежнему нет, и Троя всегда в пламени».

В питерском ли подвале, в афинской ли бочке – судьба человека превратна, и это единственное твердое суждении, кот. о ней можно составить. Точнее говоря – единственное экзистенциальное суждение, связующее эстетику Р. с жизнью. С той самой жизнью, в реальном смысле кот. писатель усомнился: «…каждый доверяет <…> земле, женщине, философии <…>, а я доверяю частицам, междометиям, вводным словам…».

Превратность подобного мироощущения заключается в том, что автору хочется одновременно не предавать, быть верным нашей ничтожной действительности, не сочинять о ней «занимательных историй» и в ту же минуту говорить о ней, закрыв глаза, руководствуясь воображением и еще раз воображением. Сколько бы автор ни декларировал – и исповедовал – доминирующий у него принцип обращенности к «чужой жизни», к ее заурядной бытовой основе, но едва быт начинает в его рассказах довлеть себе, как его теснят визионерски воспаряющие и воспаляющие стенания, моления и прочие «междометия», как, напр., в «Страстях по Пьеру» : «…многие муки и терзания принял ты и чах, и внимал поношениям, и был оплеван, и стал ты, Пьер, ничто, точно бы вновь погрузился в недвижимую вечность…». В своих рассказах Р. смотрит на труху и мусор бытия, на мерзкую плоть, а увидеть мечтает ангелов. Подобное духовидчество запечатлено в несравненно более известной, чем рассказы Р., повести Вен. Ерофеева «Москва – Петушки». Р. в таком ключе писал как до, так и после появления этого шедевра и вне контакта с его автором.

Никакое тв-во не обходится без иллюзии, без «возвышающего обмана». Скажем проще – без самообмана. Утверждающие эстетику Р. иллюзии замешены на общеевропейских просветительских постулатах, усугубленных комплексом вины перед «маленьким человеком». Парадокс в том, что воспроизводящий «обыденное сознание», «редуцированную душевную жизнь» героев, Р. склонен ударяться в такую узорчатую замысловатость «естественной» речи, от кот. его гипотетич. «простого читателя» только оторопь возьмет. Мало кто, кроме убежденных сторонников стилистики А. Платонова, в состоянии оценить некот. словесные порывы автора «Превратных рассказов». Да и те обвинят его во «вторичности»: «Товарищ Загуменных <…> лично потер ему спину большой мочалкой для очистки его телесного вида от накипи прошлой ошибочной жизни»…

Во втором сб. Р. «У стен Малапаги» (2009) платоновский, клубящийся со времен Просвещения пафос, существенно приглушен минимализмом и дискретностью повествовательной манеры – в духе Л. Добычина. В этом сб. рассказы и эссе, в него включенные, написаны «на цыпочках слов», на языке еще более усугубляющем прежнюю худож. речь автора. Былой орнаментализм, полюбившийся как прием, трансформировался в органичный способ передачи собств. ощущений. Р. настолько сжился с воображенным им миром «маленьких людей», что и писать начал, как главный их страделец, гоголевский Акакий Акакиевич, кот. «…имел обыкновение совсем не оканчивать фразы <…>, думал, что все уже выговорил». Подобная речь сама по себе стала задушевной героиней прозы Р. Воспроизводит он ее в Берлине с такой же увлеченностью, как Гоголь русскую речь в Риме. То, что составляло предмет размышления, казалось счастливо найденной темой Р. («маленький человек», «Просвещение» и т.п.) явило себя в большей степени подспорьем, чем сутью довлеющего себе переживания. В эссе о Л. Добычине «По ту сторону Леты» оно явлено на свет как заветная мечта: «Увидеть мир так, как до этого не видел никто».

Жизнь скучна, но писать о ней интересно. Этот душевный импульс инвестирован в сами сюжеты рассказов Р. Ярче всего в них выражена авторская воля к стилю, разрешена задача, издавна востребованная лирич. замыслом: найти слог, «чтоб описать прогулку, шабли во льду, поджаренную булку» и прочие мимолетные прелести нашей быстротекущей, никакими науками не продлеваемой жизни.

Речь тут не о легкомыслии, а о положении человека, о доступном ему окоеме обитания. У Р. даже император Веспасиан всего лишь «один римский гражданин». Какое бы место под солнцем его персонаж ни занимал ― он прежде всего «маленький человек», ненароком резвящийся на берегах Леты. Пока еще «по эту сторону». Существенна лишь его потаенная жизнь, удаляющая его от этих берегов в прошлое, под стены Малапаги. Для Р. она не в Генуе, а в лен. кинотеатре, в фильме Рене Клемана, юношеская отрада. Жизнь опознается памятью, занавешивается чередой дорогих сердцу картинок.

Ложна ли эта память – значения не имеет. Имеет значение лишь то, что всякий человек ― «маленький человек». У Р., как и в прозе иных авторов «лен. школы» 1960-х, этот субъект наделяется экзистенциальными кач-вами, из зоны традиционного для русской лит-ры сочувственного авторского внимания переводится в лирич. область авторской рефлексии, становится «антигероем», солью ставшего «своим» бытия.

Соч. : Танька // Грани. 1981. № 120; Сомнение Диогена // Звезда. 1994. № 8; Памяти Сергея Довлатова // Петрополь: Альм. № 5. СПб., 1994; Удачные поминки // Ключ: Альм. СПб., 1995; Превратные рассказы. СПб., 1995; Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов. СПб., 1995, 1996; Переписка Бенито де Шарона и Якоба фон Баумгартена // Звезда. 1997. № 6; Кто отражается в зеркале // Сергей Довлатов: Тв-во, личность, судьба. СПб., 1999 (перепеч.: Довлатов С. Посл. книга. СПб., 2001, 2011); Триумф яйца. О прозе Фридриха Горенштейна // Звезда. 2005. № 1; Урок немецкого: Группа «Мост». К столетию немецкого экспрессионизма // Звезда. 2006. № 2; Три эссе о русской словесности в Германии // Звезда. 2008. № 1; По ту сторону Леты (О прозе Л. Добычина) // Добычинский сб. 6. Daugavpils , 2008; Натурфилософия Амадиса Гальского // Звезда. 2009. № 2; У стен Малапаги. СПб., 2009; Два рассказика // Звезда. 2010. № 2; О стихах Анатолия Гринвальда // Звезда. 2010. № 6; Третье лицо // Сергей Довлатов: Лицо, словесность, эпоха. СПб., 2012; Голубка и Декарт // Лит. европеец – Мосты. 2012. № 172 (34).

Лит. : Арьев А. Превратный «шестидесятник» // ЛГ. 1995. 9 авг.; Топоров В. Превратные пути прозы // Смена. 1995. 10 нояб.; Рохлин Б. Б. // Самиздат Л-да. 1950-е – 80-е. Лит. энц. М., 2003.

А. Арьев

  • Рохлин Борис Борисович