Толстой Алексей Николаевич

ТОЛСТО́Й Алексей Николаевич [29.12.1882(10.1.1883), г. Николаевск (ныне Пугачевск) Саратовской обл.- 23.2.1945, М.] - прозаик, публицист, драматург.

Отец - самарский помещик граф Н. Толстой, мать - А. Толстая (урожд. Тургенева), детская писательница (А. Бостром). Воспитывался на хуторе Сосновка под Самарой в доме отчима А. Бострома, че­ловека большой культуры и либеральных взглядов. В детстве был окружен миролюбиво благожелательной обстановкой патриар­хальной семьи, живущей «созерцательно-мечтательной жизнью». Учился в Самарском реальном училище, в 1901 поступил в СПб. технологический ин-т. В 1907 Т., не успев получить институтский диплом, ушел в Худож. училище. К тому времени он уже ус­пел опубл. в провинциальных газ. несколько подражательных стих. гражданственного содержания. В ж. «Нива» за 1908 был напечатан перв. рассказ « Старая башня », тогда же увидела свет кн. стихов « Лирика » (1907), отмеченная влиянием «богемной» среды, декадентской поэзии. За нею последовали вполне самосто­ятельные сб. « Сорочьи сказки » (1910), « За синими реками » (1911), о кот. сам автор отзывался впоследствии как об удачном начале своего «знакомства с рус­ским фольклором, с русским народным твор­чеством». Большой интерес лит. общественности вызвали сб. рассказов и повестей « Заволжье » (1910) и романы « Чудаки » (1911), « Хромой барин » (1912), в которых изображался как экономи­ческий, так и духовный упадок некогда про­цветающего поместного дворянства. Произ­ведения получили разноречивые оценки. Революционно настроенная печать старалась увидеть в них преимущественно критику рос­сийской действительности и спешила причислить автора к тем литераторам, которые, по­добно М. Салтыкову-Щедрину, «рисовали подлинно русскую жизнь со всеми ее ужаса­ми повседневной обыденности» (Дооктябрь­ская «Правда» об искусстве и лит-ре: Сб. М., 1937). Вместе с тем такие писатели либерального направления, как К. Чуков­ский, напротив, отказывали Т. в каком бы то ни было критицизме и утверждали, что он не только не судит своих опустившихся героев, но даже озаряет их образы «поэтически-неж­ным сиянием». Но творч. задача Т. была далека как от разоблачения заволжских «монстров», так и от умиленной их поэтиза­ции. Мир «чудаков, красочных и нелепых», стоявший перед писателем «во всем велико­лепии типов уходящей крепостной эпохи» (Т.), вовсе не представлялся Т. безнадежно обреченным; пусть слабо, но светилась вера художника в духовное воз­рождение людей. Романы «Чудаки», «Хро­мой барин», как и весь «заволжский» цикл, были написаны в перв. очередь «о женской судьбе, о любви, а еще точнее сказать, о жен­ственности», кот. Т. поклонялся и которая «долгие годы была в его тв-ве единст­венной путеводной звездой» (С. Боровиков). В кач-ве воен. корр. газ. «Русские ведомости» Т. неоднократно выезжал в зону боевых действий, присылал оттуда правдивые очерки о патриотизме, о мужестве русских воинов. По-видимому, не без воздействия грубой фронтовой дейст­вительности происходили перемены творч. интересов Т. Он разочаровался в дека­дентском искусстве и в ряде произведений резко осудил его за безжизненность и ник­чемность (рассказы « Ночные видения», «В гавани »; незавершенный роман « Егор Абозов », 1916). Усилился поиск новых тем, худож. аспектов. Писатель обращался к изо­бражению буржуазно-коммерч. среды (комедия « Нечистая сила », 1916) и дворянско-усадебного быта (пьеса « Касатка », 1916). Октябрьская революция заставила Т. заново определять свои лит. позиции. Еще в февр. 1917 он радостно приветствовал на­род, кот., как ему верилось, выйдя «из подвалов», принесет с собой не злобу и не­нависть, «не месть, а жадное свое, умное сердце, горящее такой любовью, что, кажет­ся, мало всей земли, чтобы ее утолить». Но Октябрь разрушил эти идиллич. упования, заставив содрогнуться от своей беспощадной жестокости. «В эти го­ды,- рассказывал Т.,- погибли два моих родных брата, один зарублен, другой умер от ран, расстреляны двое моих дядей, восемь человек моих родных умерли от голода и бо­лезней. Я сам с семьей страдал ужасно». В результате он «физически воз­ненавидел большевиков» как виновников всей смуты и «в эпоху великой борьбы белых и красных» оказался на стороне первых. В произведениях, напи­санных под свежими впечатлениями октябрь­ского переворота, прозвучало немало про­низанных «ненасытной злобой» белогвар­дейских проклятий ненавистным красным. Но автор не ставил знака равенства между рев. эксцессами и русским на­родом, а настойчиво искал и находил близ­ких ему по духу героев среди простых со­граждан, как и он, вовлеченных историей в огромную трагедию, но вопреки всему со­храняющих в неприкосновенности свою бес­корыстную доброту и жизнелюбие (« Про­стая душа », 1919). В рассказе « Милосер­дия! » (1918) «без всякой усмешечки» крити­ковалась с этих позиций российская либе­ральная интеллигенция, кот. «в свете Ок­тябрьского зарева» до конца обнажила свой эгоизм, полное равнодушие ко всему, кроме «борьбы за самого себя» (Т.).

Еще во время Февральской революции Т. обратился к эпохе Петра Великого. Там он, «скорее инстинктом художника, чем созна­тельно», надеялся найти разгадку «русского народа и русской государственности» (Т.). Стартовым произведением на «петровскую тему» явился рассказ « День Петра » (1918), где образ царя был нарисо­ван вразрез с существовавшим в лит-ре прежних лет представлением о нем как об «антихристе» («Антихрист» Д. Мережков­ского (1905) и др.). Петр I предстал как вели­кий реформатор, озабоченный благородной целью преображения России, приобщая ее к европейской культуре. Но писатель не со­глашался с жестокой насильственностью пет­ровских деяний, отчего страна «вошла на пир великих держав» не «нарядная и сильная», как надеялся «гордый Петр», а совсем дру­гая, «подтянутая им за волосы, окровавлен­ная и обезумевшая от ужаса и отчаяния». В сент. 1918 Т. выехал в Одессу, а оттуда перебрался за границу - сначала во Францию, затем в Германию. И начались мучительные для него эмигрант­ские годы, которые он позже называл «самым тяжелым периодом всей своей жизни». Быто­вая неустроенность на чужбине дополнялась психологической несовместимостью с мн. из тех беженцев, которые, в гневе и злобе прокляв революционную Россию, ожидали того же и от него, возмущались его безоглядной верой в русский народ. После недолгого общения с эмигрантами-«сменовеховцами» и даже сотрудничества в их органе «Накану­не» он отдалился от них и оказался фактиче­ски в изоляции. Тяжелее всего переживалась им оторванность от родины, ощущение себя «парием», человеком «невесомым, бесплод­ным, не нужным никому, ни при каких обсто­ятельствах» (Т.). Преодоле­вая гнетущие эмигрантские настроения, Т. ин­тенсивно занимался лит. трудом. За какие-нибудь 3–4 года он напис. несколько заме­чательных произведений, согретых не только теплом воспоминаний о милом прошлом (« Детство Никиты», «Приключения Ни­киты Рощина », 1922), но и горячей верой в прекрасное будущее, когда доброта и справедливость восторжествуют повсюду, даже на Марсе (« Аэлита », 1922–23). В эмиграции появилась и перв. часть буду­щей трилогии « Хождение по мукам » - роман « Сестры » (1919–22). В нем писатель вперв. взялся за создание широкой, много­плановой картины российской действитель­ности в период между началом Первой миро­вой войны и кануном Октябрьской револю­ции. Книгу эту сначала зачислили в разряд ка­мерных произведений, ограниченных пре­имущественно рамками «семейного рома­на». Затем даже эмигрантскую ее редакцию стали рассматривать как «роман о судьбах революционной родины» (Л. Поляк). Роман «Сестры» с самого начала был посвящ. участи гуманизма в новой Рос­сии. Этический пафос романа состоял в ут­верждении личности с высокоразвитым ду­ховным потенциалом и одновременно в за­щите права человеч. «я» на свободную и достойную жизнь. Зловещим признаком об­реченности российского об-ва начала XX в. Т. считал то, что годы эти стали време­нем, когда «человеческое счастье законом и принуждением было отведено в разряд по­нятий, не имеющих никакого смысла и значе­ния», в результате чего у людей даже «про­падал вкус к самим себе» («Хождение по му­кам»). Саркастически рисовал Т. безответственных прожектеров рев. времени. Одни из них (моск. студент Гвоздев) всячески принижали индивидуальность и обещали человечеству «разрушить самый инстинкт выделения лич­ности»; другие (анархист Жадов), наоборот, лелеяли бредовую идею «сверхчеловека» как идеального властителя новой жизни. В «Сестрах» как одним, так и другим уверен­но противостояли любимые герои писателя (Катя, Рощин, Телегин, Даша), наделенные высокой и чистой духовностью. Однако Т. не надеялся на скорую и безболезненную по­беду добра над злом. Самые достойные пер­сонажи его романа не были и не могли быть счастливы, потому что окружающий мир жил не любовью, а ненавистью, не созиданием, а разрушением. Они были в состоянии лишь горько сознавать, что от всего этого безумия «нельзя было ни убежать, ни скрыться», и то­сковали - «в какое тяжелое время мы лю­бим» (Там же). Им еще предстояло в следующих частях трилогии совершать свое «хождение по мукам» в поисках простого че­ловеческого счастья. В 1922 Т. направил « Открытое письмо Н. В. Чайковско­му », видному деятелю белой эмиграции, где засвидетельствовал полный разрыв с этой средой и признал сов. власть единст­венной силой, способной вывести Россию из критич. ситуации. Для него вопрос о том, принимать или не принимать проис­шедший переворот, стал таким же бессмыс­ленным и праздным, как в отношении любой самовластной стихии - бури, грозы, земле­трясения. Убежденный патриот, он заботился лишь о том, чтобы по возможности «помочь последнему фазису русской революции пой­ти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего до­брого и справедливого и утверждения этого добра, в сторону уничтожения всего злого и несправедливого, привнесенного той же революцией, и, наконец, в сторону укрепле­ния нашей великодержавности» (Т.). С этой программой и возвратился пи­сатель на следующий год в Россию. Он застал фактически новую для себя страну, во многом неведомую и непонятную. Перв. произве­дения на родине поведали о мечтаниях белой эмиграции возвратить прежнюю жизнь (« Ру­копись, найденная под кроватью », 1923; « Ибикус, или Похождения Не­взорова », 1924). Т. писал также науч. фан­тастику, кот. соединялась с беспощадной сатирой на капиталистич. мир с его без­духовностью и сатанинской жаждой наживы (« Черная пятница », 1923; « Мираж », 1924; « Союз пяти », 1925; « Бунт машин », 1926; « Гиперболоид инженера Гари­на », 1925–27). В сер. 1920-х Т. высту­пил с серией рассказов и повестей, в кот., вопреки офиц. версии благопо­лучного движения России по социалист. пути, поведал об истинной трагедии вчерашних героев революции, Гражданской войны, оказавшихся в условиях нэпа «лишни­ми» людьми (« Голубые города », 1925; « Разговорна балконе », 1927; « Гадюка », 1928). Почти все они терпели пораже­ние от своей житейской неприспособленнос­ти, но сама жизнь их изображалась не на­прасной, она служила доброму делу, предо­стерегала новую Россию от такого старого «тихого» зла, как безликая обывательская масса, способная убить благородные человеч. порывы. Последующие годы принесли Т. и радость больших творч. удач, и горечь поражений. Была завер­шена работа над трилогией «Хождение по мукам», появились 2-я и 3-я ее части - рома­ны « Восемнадцатый год » (1927–28) и « Хмурое утро » (1940–41). В них по-прежнему разворачивались коллизии рев. времени, Гражданской войны, но теперь существенно расширилась сама «территория» романного действия, кот. вышло за пределы столицы, захватило глу­хую периферию. Одновременно возросла роль темы родины. Как заметил К. Федин, ав­тор «Восемнадцатого года» словно бы «впус­тил во все двери и окна бурю истории», и она «забушевала во взбудораженной, трепещу­щей жизнью книге, завертев, как песчинки, маленькие, милые и отчаянные судьбы геро­ев». «Буря истории» произвела в трило­гии и своеобразную «селекцию» действую­щих лиц: из повествовательного пространст­ва, из земного бытия исключались нравствен­но несостоятельные, ущербные герои; зато другие, в духовном здоровье кот. автор не сомневался, кого любил, продолжали ос­таваться с ним, подводили итоги всех его гуманистич. исканий. Трилогия «Хождение по мукам» выгодно отличалась от мн. произ­ведений «пролетарской лит-ры», где главен­ствовали классово-политические критерии, деление героев на «красных» и «белых». В финале «Хмурого утра» один из ведущих персонажей говорил о том, что «все наши усилия, пролитая кровь, все безвестные и молчаливые муки» не напрасны по одной причине - цель их глубоко человечна: «Мир будет перестраиваться нами для добра... И это на моей родине, и это - Россия». При всех неоспоримых достоин­ствах трилогии ее посл. варианты пострадали от ряда идеологич. преду­беждений и пристрастий своего противоре­чивого времени. По наблюдениям текстоло­гов, дорабатывая романы в соответствии с очередным «социальным заказом», Т. пы­тался по возможности «смягчить», «осла­бить» драматизм изображаемых событий, а также подчеркнуть роль большевиков в благополучном их развитии. Пагубность такого «послушания» наиболее проявилась в повести « Хлеб » (1937), посвящ. Гражданской войне, обороне Царицына под рук. Ленина, Сталина, Ворошило­ва. Как ни старался автор проникнуться офи­циозной темой, документально обосновать ее, вещь не удалась, получилась казенной, по оценке самого писателя, «сухой и слабой» (Т.). Та же участь постигла и написанную на близком мат-ле пьесу « Путь к победе » (1938), где рассказыва­лось об участии Сталина в разгроме армии Деникина на Южном фронте.

В 1930-е лит. деятельность Т. была и раз­нообразной, и активной. Вышел в свет сб. об­работанных им « Русских народных ска­зок », создана по итальянским мотивам книга для детей « Золотой ключик, или При­ключения Буратино » (1936). Мн. сил отдавалось публицистике. С яркими речами в защиту культуры, мира, против угрозы фа­шизма выступал Т. не только у себя в стране, но и на мн. международных конгрессах. При всем том, чем дальше, тем острее начи­нала ощущаться им общая задолженность лит-ры перед современностью. В его обраще­ниях к писателям пост. звучал упрек в том, что дыхание «эпохи Великого плана» лишь «шелестит» листами их рукописей, но не порождает полноценных худож. произ­ведений. Разумеется, ему не могло не быть известно, что не простая нерадивость меша­ла художникам поспевать за своим сложным временем. В его архивах хранятся док-ты, свидетельствующие о том, что он не толь­ко знал о трагич. нарушениях законнос­ти, но и по мере сил помогал пострадавшим людям. Таковы, в частности, письма репресси­рованных (более 600 писем), которые обра­щались к нему как депутату Верховного Со­вета СССР с просьбами о заступничестве. Там же находится около 100 писем самого депу­тата к Ген. прокурору Вышинскому с ходатайством о «содействии», с наказом «разобраться». Иные из этих обращений в высокие инстанции оказались действенны­ми, кого-то «выпустили», кто-то благодарил писателя - «спасибо, что помог».

В 1930-е Т. снова выбирает путь, ведущий в глубь веков, в далекое, но чем-то и родст­венное текущей жизни российское Средневе­ковье. «Сегодняшний день - в его закончен­ной характеристике,- полагал Т.,- понятен только тогда, когда он становится звеном сложного исторического процесса» (Т.). Так в его тв-ве опять воз­никла «петровская тема». После ранних рас­сказов «Наваждение», «День Петра», после трагедии « На дыбе » (1928–29) и почти одновременно с неск. вариантами пьесы, а также киносценарием о жизни рус­ского царя был создан роман « Петр I » (1930–45), завершению кот. помешал уход автора из жизни. В работе над романом Т. изучал различные ист. мат-лы и док-ты, лит. источники. Освоил 7 то­мов «Писем и бумаг Петра Великого», «Исто­рию России с древнейших времен» С. Соло­вьева, детально познакомился с работой И. Забелина «Домашний быт русских царей в XIII–XVII столетиях». Бесценными стали для него не только дневники, письма, воспомина­ния современников Петра, но и особенно пе­реданные ему историком В. Каллашем «пы­точные записи» XVII в., мат-лы известно­го «Слова и дела». С их помощью писатель достоверно узнавал «простой, точный, об­разный, гибкий, будто нарочно созданный для великого искусства» живой язык, на кото­ром когда-то говорила, «рассказывала, сто­нала, лгала, вопила от боли и страха народ­ная Русь» (Т.). В художниче­ском сознании Т. эти сведения подкреплялись собств. жизненными знаниями, впечат­лениями. Автор «Петра I» признавался, что, если бы с детства не знал «тысячи вещей - эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, гадания, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут», ес­ли бы он не знал эту «вещественность», «плоть» человеческого бытия, ему вряд ли удалось бы получить необходимое романис­ту «ощущение эпохи», которое он «проверял по историческим документам». Благодаря именно этой глубине и достоверности «ощущения эпохи» изобра­женная в романе картина петровской Руси получилась живой, емкой, многоплановой, она вбирает и пейзаж России, жизнь барской усадьбы, царские покои, немецкую слободу, армию и др. Однако гл. «событием» романа, выдающимся явлением лит-ры стала впечатляющая фигура самого царя, стягива­ющая к себе все сюжетные линии, всех дейст­вующих лиц произведения. Заново воссозда­вая образ легендарного монарха, Т. не стал полностью отрекаться от своей предыдущей версии его. Как и в «Дне Петра», он отрицал декадентскую трактовку его как «ирода», «безумца». Не собирался, как видно, рисо­вать и олеографический портрет «венценос­ного плотника». Т. по-прежнему не скрывал необузданной горячности, порой безрассуд­ства своего героя, но гораздо важнее было для него представить Петра как царя-работ­ника, царя-созидателя. Идея созидательного труда на благо и всей державы, и каждого че­ловека, можно сказать, пронизала весь ро­ман, оттеснив на втор. план обычные для ист. прозы ситуации придворных заговоров, интриг. Получил свое разрешение и мучительный конфликт рассказа «День Пе­тра». Между царем и народом разрушилась стена взаимного непонимания и отчуждения. Умами людей начинала владеть выстрадан­ная убежденность в том, что жить по-старому, в нищете и косности больше нельзя: «Время остановилось. Ждать нечего». Хотя параллельно с деяниями царя в конце романа начинает вызревать и глухой протест простого люда против жестоких на­силий Петра (Федька Умойся Грязью и др.).

Т. нередко упрекают в том, что, работая над романом о Петре I, писатель находился в прямой зависимости от культа личности Сталина. Неизбежность такой зависимости вряд ли можно отрицать, тем более что Т. уже пережил на этом пути поражение, создавая повесть «Хлеб». Но роман о Петре I имеет не­превзойденную самостоятельную худож. ценность, кот. вырастает из глубокой вы­веренности художником ист. со­держания эпохи XVIII в. Это и делает роман одним из самых значительных завоеваний русской лит-ры сов. периода.

Во время Великой Отеч. войны Т., помимо третьей части «Петра I», создал драматич. дилогию « Иван Грозный » (пьесы - « Орел и орлица », 1941–42; « Трудные годы », 1943). Обращение к да­лекой эпохе становления Российского гос-ва, сплочения нации, по словам автора, было своеобразным ответом художника на те унижения, кот. фашистские захватчики подвергли его родину: «Я вызвал из небытия к жизни великую и страстную русскую душу Ивана Грозного, чтобы вооружить свою „рас­свирепевшую” совесть». С необычайной силой раскрылся в воен. годы и публиц. дар Т., написав­шего тогда свыше 60 патриот. статей с проникновенными обращениями к сов. людям: « Я призываю к ненависти», «Воз­мездия!», «Мы должны выстоять ». Буквально у всех на слуху была его знаменитая статья « Родина », опубл. в «Правде» 7 нояб. 1941 и полная веры в то, что Россия непременно победит агрессора: «Так было, так будет. Ничего, мы сдюжим!». К публицистике примыкал цикл « Рассказы Ивана Сударева » (1942–44). Основанные на реальных фактах фронтовой действительности, сообщенных писателю пар­тизанами, бойцами, произведения эти выражали восхищение автора русским человеком, сражающимся за освобождение родины: «Да, вот они русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или малом, и поднимется в нем великая си­ла - человеческая красота». Его последним, не осуществленным из-за болезни замыслом было написание боль­шого романа о подвиге российского народа в Великой Отеч. войне. Т. никогда не обольщался относительно прочности и посто­янства своего писательского успеха. «Не знаю,- отвечал он еще в 30-е на сакрамен­тальный вопрос о будущем,- мы кипим в чу­довищном котле,- вверх и вниз - сегодня на поверхности, завтра на дне». Однако время показало, что лит. судьба его не напрасно считалась счастливой: «Любите жизнь, возьмите ее со всей страстью, сделайте из нее счастье» - эти слова писате­ля, как и прежде, актуальны; его книги будут жить до тех пор, пока человечество не пере­станет нуждаться в их назойливых, умных и добрых уроках человеч. счастья.

Соч.: ПСС: В 15 т. M., 1946–53; СС: В 10 т. M., 1958–61; Алексей Толстой о лит-ре: Статьи, вы­ступления, письма. М., 1956; Записные книжки // ЛН. М., 1965. Т. 74.

Лит.: Щербина Б. А. Н. Толстой. М., 1955; Алпа­тов А. Тв-во А. Н. Толстого. M., 1956; Толстая-Крандиевская Н. Я вспоминаю // Прибой: Альм. Л., 1959; Поляк Л. Алексей Толстой - художник. М., 1964; Чуковский К. Алексей Николаевич Толстой (Из воспоминаний) // Москва. 1964. № 4; Баранов В. Ре­волюция и судьба художника. М., 1967; Оклянский Ю. Шумное захолустье // Из жизни двух писа­телей (А. Н. Толстой и А. Л. Востром). Куйбышев, 1969; Западов В. Алексей Николаевич Толстой: Биография. М., 1969; Демидова Н. Роман А. Н. Толстого «Петр Первый» в школьном изучении. М., 1971; Боровиков С. Алексей Тол­стой. М., 1982; Крюкова А. Алексей Николаевич Тол­стой. М., 1989; А. Н. Толстой. Новые мат-лы и иссл. М., 1995; Варламов А. Алексей Толстой. - М.: Молодая гвардия, 2008 (ЖЗЛ); Полянская М. Три отрывка об Алексее Толстом из кн. «Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922». М., 2009

В. Бузник